В случае перепечатки
активная ссылка
на этот сайт первоисточник обязательна. Прошу вас не обижать автора. Спасибо.
ISBN 978-5-904900-06-8 (T.1) ISBN 978-5-904900-08-3 ББК 84 Р6-4(2Р36)+84Р6-5(2Р36)
Александр Папченко
Л И Т
Юльке Локшиной
Вот и солнце, вот и свет, вот и тени – это я. Все что я чувствую – я. Все что я вижу – я. Так устроен мир.
У куропатки есть и запах и тень. Я чувствую запах куропатки, сладкий запах её слежавшихся перьев, запах её помёта, и я знаю ¬– это куропатка. Никому в голову не придет отделить запах куропатки от самой куропатки и понимать их отдельно. Невозможно охотиться только за запахом куропатки. Так же и человек – никому в голову не придет оторвать от меня руку и понимать её отдельно от меня. Или вот, я вижу на речном песке свою тень и понимаю – это я. Нельзя отнять от меня тень, унести её в другое место и оставить там. Тени нет без меня. Но и меня нет без моей тени. Во всяком случае, я никогда не видел себя таким. Но даже пусть и так. Пусть моя тень исчезнет. Тогда меня станет меньше на мою тень. Нельзя отнять от меня мою руку, унести её в другое место и оставить там жить. Рука умрет. И меня станет меньше на одну руку. Мне будет больно оттого, что меня станет меньше…
Или вот я вижу ветвь орешника. Из нее можно сделать рогатину. Я ломаю ветвь орешника. Я её обжигаю в костре. Я её ласкаю ладонями, приноравливаюсь к ней. Мои руки запоминают каждый бугорок её жилистого узловатого тела, каждый выступ – теперь эта рогатина часть меня. Потому что она стала продолжением моей руки. Уроню я её, наткнется на неё человек моего племени и почувствует – это я. Потому что у рогатины мой запах. А наткнется на рогатину незнакомец, ну хотя бы охотник из племени У – ему незнаком мой запах. Он вначале подумает о рогатине как о чужом человеке. Поговорит с ней, то есть со мной, незнакомым ему. Познакомится. Поднимет с земли, даст ей свой запах и рогатина станет им, став продолжением его руки. Мне будет больно оттого, что меня станет меньше на рогатину. И разве это не так? Разве не правильно, что все что я вижу –это я? Разве вон та сосна, цепляющаяся корнями за песок на самом краю обрыва, не я? Разве это солнце, сверкающее в вышине, не я? Разве та, Имя Которой Произносить Нельзя, не я?
Например, идет Эли берегом реки, видит мою тень на песке, а я прячусь за деревом. Эли узнаёт меня по тени и не наступит на меня лежащего. Потому что моя тень и я, тот, что прячется за деревом, это все одно – это я, а Эли не такой человек, чтоб наступать на людей. Даже если это тень чужого человека.
Эли – та часть меня, что беззуба, мудра и седа. Осторожная часть меня. Задняя моя мысль. Несделанное впопыхах движение. Сгоряча не данное обещание. Моя скорая усталость на дневном переходе. Иногда моя бессонница. Вот что такое Эли. А еще Эли– мой дед, хотя это не так уж и важно.
Эли стар. У него нет зубов, а борода так седа и длинна, что напоминает клок водорослей тянущихся за течением на перекате. Когда я был маленьким, мне казалось, что в его бороде заблудилась рыбка. Заблудилась и плещется, и стремится против течения, отсвечивая серебристым брюшком. Вот я смотрю на сидящего у костра Эли. Костров несколько и теней Эли столько же. Как сложно устроен человек, если может быть сразу таким разным?! Один Эли черный и очень длинный простирается до большого серого, в красных прожилках камня, лежащего у входа в пещеру. Этот Эли тягостно задумчив. И недвижим. Другой Эли толстый, как сам Оя. У него короткая шея и крючковатые руки. Смотреть мне на такого Эли страшно. Пламя костра закрашивают толстого Эли красным, и от этого он еще страшнее. Толстый сытый Эли лежит на земле, как обожравшийся паук… А вот Эли мерцающий. Его тень то гаснет, то вспыхивает, дробясь среди стволов деревьев – вот что делается в душе старика, хотя ему уже больше тридцати восьми зим! Эли, Эли… Тут я поднял глаза – в бороде старика плескалась рыбка. Я засмеялся – вот каким может быть Эли – рыбкой прячущейся в собственной бороде. Ну разве не весело, каким может быть человек одновременно?
Но солнце еще не взошло. Солнце, этот огненный глаз плавающий в лоснящейся белизной выемке на голубом животе той, Имя Которой Произносить Нельзя, не взошло, потому что та, Имя Которой Произносить Нельзя, еще спит. И пока она спит, даже сам Вигару не решается ударить камнем о камень. Чтоб не тревожить её сон. Проснется она, и опрокинется над миром. Вглядываясь. И тепло и уютно станет всякому человеку под животом, той, Имя Которой Произносить Нельзя. А ночью человеку неуютно. И страшно. Особенно когда та, Имя Которой Произносить Нельзя, разметается во сне, опрокинется на бок, и тогда над человеком только мгла и в ней тлеют угли угасающего костра, той Имя Которой Произносить Нельзя. А погаснет её костер, отчего, скажите, она зажжет завтрашнее солнце?!
Страшно человеку ночью еще и потому, что он сокращается до размеров себя и его становится мало. Только мягкая кожа, только хрупкие кости и что–то еще, что стучит изнутри его, и трепещет и шевелится в нем. И нет в человеке уже той березы, что стоит на опушке леса. Той со сломанной верхушкой. И даже камень на перекате уже не часть человека. Тот большой серый камень, обглоданный рекой. Потому что темно, и березы и камня не видно. И сомнения одолевают человека– а ну как их там уже нет? Они исчезли и утром человек не сможет быть собой! Тем, которым был вчера! Ведь без березы и камня человек уже другой…
Во мгле человек так легко теряет себя. И если человек уже и не камень, и не береза, и не река, тогда он кто? Лишь бы хоть что–то осталось от человека, когда наступает ночь. Пусть даже только то маленькое, что стучит изнутри его...
Эли тридцать восемь зим, а мне пятнадцать. Как говорит Эли – пережил зиму, сосчитай её. Первые мои зимы мне насчитали, а остальные я уже сам. Вот мои зимы; Зима Голодная, Зима Большого Перехода, Зима На Новом Месте, Зима Болотных Псов, Зима “Мальчик мой”, Зима Когда Мама, Зима Эли, Зима Дымная, Зима Один Туда и Один Обратно, Зима Больного Уха, Зима Учита–ту, Зима Тех Что Неподалеку, Зима Бесснежная, Зима Теплая, и Зима Которую Еще Нужно Будет Назвать…
Эта история началась давно, сразу после зимы которую я так и назвал – Зима Учита–ту. Учита–ту моложе меня. У неё нет родственников. Отец и мать Учита–ту, умерли в Зиму На Новом Месте. Учита–ту жила не в пещере как все, а под обломком скалы. В Зиму «Мальчик Мой», та, Имя Которой Произносить Нельзя, обрушила обломок вместе с другими камнями с вершины Горы, и он сполз к её подножию. Такой был грохот! Учита–ту тогда первой забралась в образовавшееся убежище, и так хватила зубами за руку сунувшегося было следом за нею Сына Салисы, что тот до вечера отмачивал руку в реке – вот такие зубы! Правда убежище оказалось неудобное, продуваемое насквозь. Говорят, что видели, как однажды в непогоду из него сквозняком вынесло костер. Но Учита–ту была рада и такому убежищу. Еще бы, ведь раньше ей приходилось жалобно скулить у входа в чужие пещеры, пока какая–нибудь женщина, сжалившись, не позволяла ей погреться у своего костра.
Как–то в страшную Зиму Когда Мама, Учита–ту так же скулила, перебираясь от пещеры к пещере, а её никто не пускал, так как добыча в тот раз ускользнула от охотников и все были голодные и злые. Ветер леденил. Он уже охрип от воя, а тут еще Учита–ту скулит. Эли наконец сжалился над Учита–ту и пустил её за полог к нашему костру. И я проснулся. Я всегда просыпался, когда полог, тяжелая медвежья шкура, взлетев и опав, скреб обмякшими когтистыми лапами по каменному полу – значит кто–то вошел. Я проснулся. Я думал, это вошла мама и уже обрадовался. Я так обрадовался! Я даже забыл, что три дня назад мама уплыла по Реке навсегда... Я различил чей–то силуэт, протягивавший к костру руки. А тень греющегося, отпечаталась на стене пещеры. Словно плыла по стене пещеры ко мне. Мама! Я вскочил... и увидел – это просто Учита–ту. Обыкновенная Учита–ту. Съежившись, вжавшись подбородком в колени, она испуганно косилась на меня, а я плакал от обиды. Как я мог обмануться? Но как я хотел обмануться! Всю зиму я ненавидел Учита–ту...
Потом шло время. Зима за зимой. Учита–ту привязалась ко мне, и бродила следом как собака. Сын Салисы тоже ходил в моих друзьях. Я был самый сильный среди них и мне это нравилось. Мы вместе охотились на маленьких коричневых ящериц и жарили их на костре. Мы вместе забирались в заросли ежевики. А однажды мы ушли далеко, за поворот реки. Там, к перекату, подступали сосны и было много земляники. Сын Салисы отговаривал меня и не хотел идти так далеко. Но кто же не знает Сына Салисы? Он всегда был робким...
Подобрав все ягоды вокруг, мы улеглись на песок на берегу реки. Было жарко, и я уснул... Проснулся я… не знаю почему я проснулся. Приоткрыл глаза – рядом со мной на песке валялась шкура Учита–ту, а сама она лежала в реке, среди камней на перекате. Там было так мелко, что вода перекатываясь через Учита–ту, и не в силах скрыть полностью её тело, урчала как кошка. Из омута, что рядом, тянулись по течению словно волосы, водоросли, и вплетались в Учита–ту. Вода сверкала, серебрилась на солнце, и поэтому Учита–ту тоже серебрилась, и казалась рыбкой, в недоумении застывшей на перекате. Рыбкой идущей на нерест. Рыбкой, которую так удобно, извинившись, проткнуть острогой...
Учита–ту скосила глаза – я не отвернулся. Некоторое время мы смотрели друг на друга... У меня заломило в затылке. Прядь водорослей послушно изогнувшись, скользнула ей между колен.
И так мы смотрели друг на друга долго. Потом Учита–ту улыбнулась. И уплыла с отмели. Почему она улыбнулась презрительно? Или мне показалось. Она ведь знала, что я еще не коснулся живота той, Имя Которой Произносить Нельзя, и поэтому я еще не мог сидеть у одного костра с мужчинами. Разве она не знала, что любого нарушившего запрет, отдают на съедение женщине–рыбе? Наверное знала, потому что с тех пор ничего такого, что повергало бы меня в сомнения, больше не делала...
Или я не прав? Или эта история началась позже? Тогда, когда лето еще не наступило, а я должен был идти и прикоснуться к животу той, Имя Которой Произносить Нельзя?
Улекой еще кутался в тумане и поэтому костер еще горел у входа в пещеру. И его дым, смешиваясь с кислым запахом мокрой земли, не хотел улетать, а стелился. Как пёс. Как голодный болотный пёс. И еще тогда шел дождь. Ленивый. И светало. Я выбрался из пещеры. Я обошел стороной спящих у тлеющего костра. Рыжебородый, лучший воин и следопыт племени, проснулся. Приподнялся на локте. Встретился со мной глазами и вновь опустил голову на валежник. Хотя сон его теперь будет некрепок. Потому что та часть Рыжебородого, которая в нём я, будет смущать его моими сомнениями. Интересно, как велика в Рыжебородом та его часть, которая я? Зато мне сейчас так кстати уверенность Рыжебородого, его сила. Даже его оскаленные в приступе ярости клыки, мне сейчас кстати. Хотя такая улыбка вряд ли понравится той, Имя Которой Произносить Нельзя. И всё-таки я стал сильнее…
По тропинке я спустился к реке. Как я и чувствовал – река спала. Под дождем. Я перебрался на другую её сторону. Снял с ног чуфы, эти кожаные лоскуты, и сполоснул в реке. Вывернул их на изнанку и примотал к ступням так, чтобы ворс меха помогал мне взбираться на холм. Чтоб глина не выскальзывала из–под ступней. Кожаные ремни отсырели, и скользили в пальцах. Это мне неприятно. Это я не люблю – скользящее в руках. Это как опасность. Вот интересно, от кого это во мне? Кого из нашего племени испугала скользящая в пальцах опасность, что мне тоже теперь это страшно? Что это за чувство такое– страх? И почему это чувство такое — страх?
Так думая, я взбирался на холм. Внутри меня Рыжебородый спорил с Эли. Эли отговаривал меня – Рыжебородый скалился… И почему это Рыжебородый сейчас сильнее Эли во мне? Тут я поскользнулся и упал. И больно ударился лбом о землю. В шерсть набилась глина и чуфы больше не задирали дорогу, а скользили.
Некоторое время, передыхая, я лежал на земле и думал о том, что у настоящего мужчины голова усеяна шишками. Это знает всякий. И я вспомнил, как был маленьким. Как шел от реки. Вот так же вверх. Мама стояла выше на берегу и звала. А я плакал и полз к ней. Плакал от досады, на дорогу, на себя, на маму. Тогда дорога также была мокра. И я также соскальзывал и пятился, и скатывался вниз на берег реки. И вновь полз. Потому, что мама звала. А я был тогда почти весь ею. А она мною. И казалось самым страшным разделить эти части – на нас. Я тогда еще не знал, что это невозможно… И этот страх потерять её во мне – гнал меня. Я полз, пока с размаха не ткнулся головой в её колени. Пока я больно не ткнулся лбом в её колени. Пока я едва не расшиб себе лоб о её колени. Но эта боль смешалась во мне с чувством покоя. Потому, что я достиг. Смог. Вот отсюда на голове появляются первые шишки у мужчин. И только потом уже – от дороги. Вот почему появляется спокойствие внутри человека, когда он достигает цели.
Я встал на четвереньки. Я ухватился одной рукой за ствол орешника у самого его основания, другой рукой за другой ствол и, чувствуя, как больно сейчас орешнику оттого что я гну и ломаю его, и от этого чувствуя боль в себе, все же пополз вверх. Пополз, стряхивая на себя задержавшийся в листьях кустарника дождь.
Я достиг вершины. Я стоял на ней на четвереньках и боялся разогнуться. Я глянул вниз – Улекой прятался в дожде. Вершина соседней сопки тоже пряталась в дожде. Где–то там, внизу, за невидимой отсюда рекой, наше стойбище. Но его, как и реку, не видно. Не видно! Едва я это осознал, как меня неожиданно стало очень мало. Это сделалось со мной вдруг, как будто я в одном стремительном прыжке сузился. И я тут же стал неуклюжим, жалким, стоящим на четвереньках, человечком. У меня закружилась голова от страха совсем исчезнуть. Я лёг на землю и обхватил её руками. Я лег на землю и прижался к ней. Вцепился в неё. Так, что ногти заломило… Ногти заломило и я перестал стремиться к себе. Я остался в этом видимом мне круге травы и деревьев. Но этот я был так жалок… А над головой туман. Если я встану, я наполовину исчезну в нём. Это–то и страшно… Оттуда, с нашего стойбища туман как облако. Как твердое облако, похожее на камень. А оно не камень. Если бы я мог дотянуться до той, Имя Которой Произносить Нельзя из другого места! Вот зачем я сюда пришел – чтоб прикоснуться к ней. Я поднял руку. Начиная от локтя она таяла и исчезала в облаке. Я пошевелил кончиками пальцев. И удивился, что они еще есть где–то… Чтоб прикоснуться к теплому животу той, Имя Которой Произносить Нельзя, следовало встать. Встать и нырнуть в эту белёсую пелену. В это ничто. И раствориться в тумане. Перестать видеть даже себя! Так вот почему так отговаривал меня старый Эли идти на Гору. Ты еще мал, говорил он. Вот почему скалился Рыжебородый. Ты еще слаб, скалился Рыжебородый. Они знали – для того чтоб прикоснуться к животу той, Имя Которой Произносить Нельзя, нужно потерять себя. Исчезнуть. Умереть.
Меня прошиб холодный пот. Или это дождь? А вдруг после возвращения я перестану быть тем, кем я был, думал я. Потеряю себя того, который я есть сейчас, думал я. Колени дрожали. А вдруг я совсем перестану быть, думал я. Вдруг не вернусь никогда, думал я?
Уж я не тот человек, что может долго терпеть. Хоть даже и страх. Поэтому некоторые думают, что я отчаянный. А я не отчаянный, я просто долго не могу терпеть. Вот я и вскочил. Зачем? Кто мне скажет, зачем я боюсь страха прослыть трусом, более страха погибнуть, скажем, в пасти пещерного тигра? Или страха исчезнуть в тумане? Потому что страх прослыть трусом будет грызть меня изнутри долго, а я не могу терпеть. Такой я.
Цепенея от ужаса, я вскочил. И поперхнулся белёсой мглой. Пустота вытаращила на меня свои жуткие бельма. Я захлебнулся ужасом, и… я остался? Не было ничего, а я был?! Я не исчез полностью! Что за страшное чувство быть, когда ничего нет?! Зачем оно, это чувство? Зачем я, если нет ничего? И тут моя рука простертая ввысь, прикоснулась к чему–то теплому и мягкому… К ней! К животу той, Имя Которой Произносить Нельзя! И это прикосновение повергло меня на землю. Я упал. Я плакал от счастья. Или смеялся? Я катался по мокрой земле и плакал и смеялся – я понял! Я понял что та, Имя Которой Произносить Нельзя, подвергла меня испытанию. Научила меня быть даже тогда, когда нет ни деревьев, нет ни сопок, ни травы, быть тогда, когда нет ничего.
Вот какой я теперь – теперь я мужчина, думал я, мчась с горы! Теперь мое место у костра среди мужчин, радостно думал я, несясь с горы! Теперь я смогу быть на равных с мужчинами, думал я! Вот как может думать человек, если он счастлив…
Нет, всё– таки эта история началась на следующий день. Точнее, на следующую ночь. Тогда как раз вернулся Рыжебородый с добычей. С тем кабаном. С тем огромным жирным кабаном. Вот не знаю я, как уж там Рыжебородый просил прощения у своей добычи, но мне почему– то кажется, что может и плакал. Уж очень силен был тот кабан! Что за огромные желтые клыки! А лоб – камень! А копыта? Можно понять Рыжебородого, как ему жалко было лишаться части себя, воплощенной в таком могучем обличии!
Костров должно быть много – всякий знает. Разве согреешь живот той, Имя Которой Произносить Нельзя одним костром? К тому же, чем больше костров, тем больше теней! Что за радостное зрелище– эти мечущиеся по поляне, по стволам деревьев, по каменистому откосу, тени! Вот как много нас! Ух! Вот какое мы сильное, большое племя!
Мы наконец согрели своими кострами живот той, имя Которой Произносить Нельзя, и она перевернулась на бок, отстранилась, и стал виден круглый желтый камень на стене её пещеры. Когда та, Имя Которой Произносить Нельзя бьёт в него, бледнеет даже Вигару, такой это грохот и такой это свет.
А сейчас нам весело. Мяса, что принес Рыжебородый, хватит на всех. Даже старикам достанется. И вот я, сидящий среди мужчин, улучил момент, когда у всех рты были заняты, отхватил кусок и снес Эли. Рыжебородый рыкнул на меня, но слишком он сыт сейчас, чтобы злиться. А толстопузый Ух ощерился. И закашлялся. Это он так смеется. Он смеется так, что складки его живота, лоснящиеся от жира, стекающего на них изо рта Уха, начинают смешно шевелиться и подрагивать. Как будто живот смеется отдельно от Уха. Отдельно – правда это смешно? Помню, в зиму “Мальчик мой”, я приходил смотреть на его живот и смеялся. Вот и сейчас, от соседнего детского костра раздался хохот. А маленький Чок лишь покосился в мою сторону… Ох, уж этот Чок. Низкорослый, и голова его, как моя босая пятка. И он никогда не ходит прямо. Даже направляясь к себе в пещеру, делает крюк. Потому что Чок хитрый. А Сын Салисы даже не посмотрел на меня. У него такие длинные волосы и он так низко склонился над пищей у себя на коленях, что я лица его не вижу. Он робкий. И еще Чужой, Тот Которого Оставила Женщина. Никогда не поймешь, о чем он думает. Скрытный он, этот Чужой.
Вот так мы сидели у костра, и я был в тот момент немножко скрытным, как Чужой, робким как Сын Салисы, смелым как Рыжебородый, хитрым как Чок и веселым как Ух. И даже Оя, печальное божество Оя, наверное присоединилось к нам, потому что роса в ту ночь так долго не выпадала. И то, не всё же Оя бродить по лесу и плакать в папоротниковых зарослях?
Вы спросите, где был Вигару? У Вигару свой, отдельный костер, потому что он должен неотступно присматривать за Воа. Ох, уж и тяжелый характер у этого божества!
Потом все стали жевать листья сакты. Вот с этого то всё и началось. Вся эта история. С листьев сакты.
Едва все насытились – Вигару дал знак. У листьев сакты пряный вкус. И язык от них становится шершавым и отказывается служить человеку. Да и зачем человеку язык, если он не может высказать то, что он в этот момент чувствует?
Если бы круглый желтый камень той, Имя Которой Произносить Нельзя, сорвался со стены её пещеры и рухнул наземь, я бы не удивился, так мы веселились. Все оставили свои костры и перемешались. Жирный Ух посыпал свой живот пеплом. Там, где на его животе был липкий жир, пепел прилипал и получались полосы. Рыжебородый, тяжело ступая загнутыми внутрь как клешни, волосатыми ногами, подошел к одной из женщин и сорвал с неё шкуру... Чок вертел головой, как селезень усмотревший в пламени костра пищу, пока у него не закружилась голова и он не повалился, с застывшей на лице благостной гримасой. Дети метались словно брызги. И визжали. Кто–то, мочился поодаль. Кто–то упал в костер, но его тут же выдернули оттуда, даже шкура накинутая тому на плечи, не успела заняться, и это так развеселило Сына Салисы, что он стал икать. Он бродил между кострами и икал, как проклятый самим Вигару, пока не наткнулся на Учита–ту. Да, так и было. Учита–ту рыжая. И я не знаю почему, но Учита–ту смуглая, хотя в племени таких смуглых больше нет. И на ней лоскут шкуры медведя. Так как ей четырнадцать зим, детей у неё еще не было и поэтому, нельзя было понять, как она хороша. Насколько она будет хороша. Будет ли она хороша так же, как мясистая Усса, которая каждый год приносит потомство? Вот и сейчас Усса с животом, а значит племя скоро станет еще сильнее. Хороша Усса!
Икающий Сын Салисы стоял и смотрел на Учита–ту, и вдруг в голове у меня помутилось. У меня заболела голова – я бросился к Сыну Салисы и оттолкнул его. Тот споткнулся и рухнул наземь. И заскулил, держась за ушибленное колено. Заскулил как побитый пес. И та часть моей души, которая была Сыном Салисы съежилась. Потому что я так страшно ненавидел его в себе. И если бы не листья сакты, я бы наверное испугался этого. Как можно ненавидеть часть себя? Но я был горд и я не думал. Я положил руку на грудь Учита–ту. Накрыл её левую грудь ладонью как птичку
Глаза Учита–ту расширились, и в тот же миг кто–то больно двинул меня в плечо. Я отлетел в сторону и едва удержался на ногах. Оглянулся – Рыжебородый. Он, оказывается, не насытился. Рыжебородый стоял раскорячившись и напоминал выброшенную рекой на берег корягу. Отвратительную корягу, облепленную рыжими водорослями. Под тяжелым взглядом Рыжебородого все попятились… Сын Салисы подвывая и приволакивая ушибленную ногу, пополз прочь. Рыжебородый посмотрел на меня, глухо рыкнул и ощерился. Все смешалось во мне и я потупился. Удостоверившись в своем превосходстве, Рыжебородый коротким уверенным движением согнул Учита–ту. Согнул её так, как сворачивают голову утке. Когда уток так много, что у охотника кружится голова от изобилия. Когда в запале охотник так торопится, что забывает извиниться перед уткой, прежде чем скрутить ей башку – вот это–то меня и взбесило.
Не отворачивая от меня лица, и не переставая щериться, Рыжебородый приступил к Учита–ту и забыл обо мне. Я увидел это по его глазам обратившимся внутрь себя. Тогда я схватил с земли увесистую дубину и опустил её на голову Рыжебородого. Рыжебородый упал. Нехорошо упал. Как камень, или как что–то плоское. Какое–то время никто не знал что и подумать о случившемся. Учита–ту посмотрела на меня так, как я потом вспомнил, убегая, и с воем вцепилась мне в лицо ногтями. Ух! Разрывая его. А её зубы впились в мое плечо. Я оттолкнул её и бросился бежать. Что я наделал?! Я убил Рыжебородого. Быть может мне бы еще и простили, если бы я убил самую смелую часть только в себе, но я убил её в каждом из нас. Что такое каждый из нас без отваги Рыжебородого? Это половина каждого из нас…
Я бежал и вдруг вспомнил то, как на меня посмотрела Учита–ту и даже остановился от боли – глаза Учита–ту из темноты на меня смотрели презрительно. Как тогда, когда она была серебристой рыбкой на перекате. Уф!
Вот опять, та, Имя Которой Произносить Нельзя, разожгла Солнце и пустила его к себе на живот кружиться. Я лежал на нагревшейся спине валуна и смотрел, как липкий туман убирается за дальние сопки, уволакивая мои ночные страхи. Прошло время с тех пор, как я бежал. Днем я искал съедобные корешки и охотился, а вот ночью... Ночью, забившись в расщелину у подножия Горы, я плакал и стенал вместе с Оя, я угрюмо пыхтел и скрежетал зубами вместе с Воа, я молил ту, Имя Которой Произносить Нельзя и всё равно был одинок и так мал, что наступи на меня в тот момент куропатка, я бы верно погиб под её стопой. Дрожа от холода, я раздувал ноздри, принюхиваясь, я всматривался в мрак, я ловил каждый шорох, каждую, самую неверную тень или отблеск в чаще леса, чтобы быть чем–то большим, чем я был на самом деле.
А однажды мне приснилась серебристая рыбка. Она плескалась у Эли в бороде. У рыбки были бедра, как у Учита–ту и лоно. Я обнял рыбку, я привлек её к себе, и ощутил её трепещущую подо мной, я слился с ней, и меня бросило в жар, наконец–то я был не один! Но тут старик Эли открыл рот и рыбка послушно заплыла туда. А я вновь остался сам с собой…
– Что ты надумал, Эли! – воскликнул я и проснулся. Некоторое время я был неподвижен во мраке. Я сидел в темноте, пораженный своим одиночеством неожиданно увиденным как– бы со стороны. Я сидел, словно во рту Эли. Затем, на ощупь, я выбрался из пещеры, вскарабкался на валун и завыл. А мне в ответ из чащи – волк. И я заплакал. Что же я, волк разве, той частью себя, которая во мне теперь ничья?!
Так шло время. Пришлось устраиваться на новом месте. Я натаскал в свою расщелину хвои и принялся обозначать себя. Пока я жил в племени, обозначать себя не было нужды. Без всяких отметин было видно, что нас много, что мы сильны, что мы здесь и что весь этот мир уже чей–то. Но когда ты один, ты не так заметен.
Однажды, в начале дня, я точно также, как сегодня, лежал на спине валуна, смотрел, как туман уволакивает ночь, и вдруг почувствовал страх. Он был маленький и мохнатый, и как бы даже еще и не сам страх, а тягостное предощущение страха. Я насторожился и ощутил, как по самому краю осязаемого мной мира, там, где от него оставались едва уловимые запахи и невесомые шорохи, двигалось что–то. Время от времени оно замирало и я, почти теряя его, тем не менее, знал, оно здесь и оно тоже чувствует меня, как необъяснимую тревогу…
Он был из чужого племени, этот мужчина. Я понял это за миг до того, как он выступил из–за сгрудившихся в глубине распадка деревьев. Он был высок и немного нескладен – то есть его голова покачивалась на длинной шее, словно под ветром. Но это он так прислушивался. Густые черные волосы спускались по загривку до середины спины. На плече у него лежала короткая узловатая дубина.
Незнакомцу предстояло пересечь открытое пространство и, почувствовав как он напрягся, я напрягся вместе с ним. От незнакомца пахло водой и страхом. Водой потому, что он шел со стороны реки, а страхом потому, что он забрался далеко, стал одинок и понимал это.
И я подумал так – иди, незнакомец…
А он подумал – где ты прячешься?..
А я подумал – иди…
А он думал своё – а вдруг…
Часть меня, наполненная незнакомцем, дрожала его страхом перед невидимой опасностью…
А я подумал о Рыжебородом. Он тоже уходил далеко и ему было тревожно одному. Но он нёс в себе и меня тоже, и ему было легче от этого, а я его убил… Всё во мне возмутилось, от такого себя. Незнакомец вздрогнул, снял с плеча дубину и, обернувшись ко мне, попятился, низко склонившись, словно готовясь отражать нападение и, не разгибаясь, поспешно пересек открытое место и скрылся в лесу. И его страх стал моим и я еще долго потом не мог отделаться от ощущения, что боюсь себя. Раньше такого со мной не случалось.
Я пошел по следам незнакомца и достиг одинокого утеса на краю леса. Обычно так далеко я раньше не заходил. За утесом был незнакомый мне мир, с его перелесками и лугами. Там, в траве сверкала вода и кричали птицы. Хорошие птицы. Вкусные. Но уйти от себя туда я не решался. Вот Рыжебородый, тот да, тот мог…
У подножия утеса я наткнулся на метку, оставленную незнакомцем. Она стояла невысоко. Я знал, что незнакомец мог бы помочиться и выше. Он мог бы разбросать свою метку широко, гордо, но не сделал этого. Скромно обозначил себя у подножия скалы и ушел. Я понял – незнакомец почувствовал границу моего мира, как окончание собственного страха, и благодарил меня за то, что я его оставил… И я в волнении перебил его метку своей.
Потом я нашел крепкую сучковатую палку нужной длины и принялся обозначать себя. Я ел можжевельниковые горькие ветви, листья земляники, немного папоротника, отвратительного на вкус, затем приставлял свою палку к дереву, взбирался по ней и мочился на соседнее дерево. Мои метки должны были стоять достаточно высоко чтоб чужой, случайно оказавшийся здесь, понимал, как я силен – вон какого я роста. И в тоже время, они не должны были пугать его своим резким запахом. Я просто говорил, что этот мир уже есть… И он уже такой. Я требовал уважения от незнакомого прохожего, а не страха.
То, что это Сын Салисы, я понял сразу. Он еще огибал поверженный бурей ствол сосны за два поворота от того места, с которого бы я мог его видеть, а я уже знал – это Сын Салисы. Я слышал его робкие неуверенные шаги и еще какой–то глухой, ритмический звук – наверное в руках у него была палка. Вот Сын Салисы остановился у второго поворота. Да, там земляничная россыпь, вспомнил я, и испугался, что он только для того и проделал свой путь, чтоб поесть земляники и вернуться. И я вновь останусь один. Я вскочил. Я хотел бежать ему навстречу… Но вот ведь как устроен человек – одному ему плохо, а бежать навстречу он не хочет! Но нет, вот Сын Салисы двинулся дальше и вдруг вновь остановился. Это он у моей метки, догадался я.
Когда Сын Салисы показался из–за деревьев, я сделал вид, что его приход мне безразличен. Я играл в камешки. Знаете как? Это когда два камешка лежат. Затем один из них подбрасываешь, и пока он летит, нужно поднять второй, и той же рукой успеть поймать падающий камешек. Детская игра. И тем не менее, когда Сын Салисы показался из–за деревьев, я уронил камешек. И он запрыгал, зацокал вниз по откосу. Сын Салисы проследил за его падением, да так и остался с опущенными глазами. И у него действительно была палка – сосновая, обожженная, вверху небольшая рогатина, нижний конец заострен.
– Ты, вот... – сказал он, съежился и замолчал.
Вот какой робкой частью прирос мой мир, но я и ей был так рад, что не объяснить!
– Знаешь, Рыжебородый умер… – сказал Сын Салисы и вновь замолчал.
И хоть я это знал еще в тот момент, когда увидел как плоско Рыжебородый упал, мое сердце сжалось.
– Я пришел сказать… – сказал Сын Салисы и снова замолчал.
Так невнятно и медленно он говорил всегда и раньше это меня злило. Но сейчас я так рад был его приходу! Эти его спутанные на затылке волосы и длинная сосновая хвоинка в них, козья шкура на его плечах, его палка, его запах – все это было моим миром. Это как пальцы на руке. Ты обхватишь дерево рукой и смотришь на собственные пальцы с другой его стороны. Удивительно тебе видеть свою руку так, будто она чужая, пока не пошевелишь пальцами.
Я радостно поделился:
– А там я вчера видел козу. С козлятами.
– Это мясо, – Сын Салисы наконец оторвал взгляд от земли.
– Мясо.
– Хорошее мясо.
– Еще бы, – сказал я.
Я так радовался, что готов был немедленно бежать извиняться перед козой. Я не чувствовал себя, вот как я был рад! А то бы я обязательно различил в голосе Сына Салисы уверенность не присущую ему...
– Они не хотят тебя... – сказал он.
– Не хотят... – задохнулся я от боли.
– Совсем, – сказал он.
– Совсем, – эхом, я.
– Потом, когда– нибудь...
– Когда– нибудь...
– С горы будет видно, – сказал он и пошел. Я смотрел ему вслед. Сын Салисы уходил и я уменьшался вместе с ним. Мой мир. И я думал; какой он маленький, мой мир, если даже такой человек как Сын Салисы, способен его наполнить собой?
Конечно я не пошел на Гору. Я затаился в зарослях ежевики, где река в последний раз, прежде чем броситься прочь, в луга, оборачивается к горе. Я устал ждать, пока вдали не показался погребальный плот. Связанные между собой стволы деревьев, ветвями, лишенными листьев, царапали воду, точно так же, как сейчас в стойбище женщины нашего племени раздирают себе лица ногтями. Но я не женщина. Я зачерпнул ила. Холодного ила со дна реки. И опустил в него лицо. И пошел себе прочь. Тяжело будет плывущему на плоту Рыжебородому повстречать своего убийцу, пусть даже скорбящего...
Через пару дней, в сумерках, я пришел в стойбище за огнем. Мне предстояло жить одному, а что такое человек без своего костра? Я бы мог не прятаться, меня бы никто не тронул. Рыжебородый умер – мир съежился. Погибну я – мир сократится еще. Зачем? Но я не хотел видеть, как они, люди моего племени, будут отворачиваться от меня. Поэтому я подкрался со стороны леса, рассчитывая взять огонь, когда все уснут. Псы, которых здесь у стойбища шныряло множество, учуяли меня, но знакомый запах их успокоил. Я гладил их, а они урчали и облизывали мне колени. От пещер стойбища доносились голоса мужчин, преувеличенно мужественные, обозначавшие готовность дать отпор прячущейся в ночи опасности. Пахло жарящимся на углях мясом. Женщины перекликались, созывая припозднившихся детей. Голоса женщин летели далеко в прозрачном вечернем воздухе, и от этого казались особенно печальными и одинокими, как вопли гагар, отбившихся от стаи. У меня сжалось сердце от жалости – от реки шел Эли. Я ведь совсем забыл о старике. Кто его теперь накормит?!
Покачиваясь от усталости и тяжело переставляя ноги, Эли поравнялся со мной и неожиданно оглянулся в мою сторону. Я испуганно ткнулся лицом в землю – вдруг Эли почует меня и выдаст неосторожным жестом! Когда я поднял голову – старик удалялся. Его тень волочилась за ним как побитая...
«Чего я жду?» – подумал я, и выбрался из укрытия. Едва я миновал крайние пещеры, где селились молодые охотники, как встретил Чужого, Которого Оставила Женщина. Увидев меня, он закрыл уши руками и отвернулся. И так стоял, немой... Их мир, больше не мой. И что я без них? Только я. Только мои глаза, мои уши, мои руки – вот какой я маленький. Я шел, а все встречные закрывали уши и отворачивались... Из пещеры выбежал ребенок. Следом женщина. Глупый ребенок, сунув палец в рот, с интересом уставился было на меня, но женщина спохватившись, закрыла ребенку уши и прижав к себе, увела его в пещеру. Один лишь Вигару сидел недвижимо у большого костра и его взгляд пронзал меня, не задевая так, будто меня не было. Быть может потому, что сегодня его лицо украшали зеленые разводы... Разве сегодня праздник?
Я взял из костра дымящуюся головню и, почтительно обойдя стороной лежащую на земле тень Вигару, направился прочь. И замер. Это Вигару приказал мне остановиться. Мой затылок потяжелел под его взглядом, у меня заломило в висках от мудрости Вигару, которую я ощутил, как струящийся сквозь меня поток. Как поток, который увлекает меня. И я, как щенок брошенный с берега на стремнину, барахтаюсь и захлебываюсь в нем...
– Ты найди себе женщину, – сказал Вигару, – И это будет верно. И пусть она родит тебе сына. И это тоже будет верно. И вот тогда ты вернешься. И вот это и будет верно.
Голос Вигару звучал во мне, как мой собственный...
– Потому что Рыжебородого больше нет...
Голос Вигару затухал во мне...
– Старого Эли можешь взять себе... И это будет верно. Ты не умер.
Я не умер, задохнулся я от радости! Я жив! Еще некоторое время я стоял оглушенный, не смея пошевелиться, дышать не смея. Потом поднял глаза – пологи ближних пещер были приподняты и длинные языки света, от горящих внутри пещер, костров тянулись по каменистому откосу. И еще тени. Тени от стоящих внутри пещер людей тянулись ко мне. Все эти люди сейчас прислушивались к нашему с Вигару разговору, не решаясь выйти из своих убежищ. Значит меня простили! Не то, чтобы совсем простили, но хотя бы прислушиваются… Значит я жив! Это быстрое прощение тогда мне не показалось странным. Я забыл вспомнить, как Сын Салисы просил меня не появляться в стойбище. Это потому, что я тогда еще не умел понимать вещи раздельно друг от друга. Я тогда думал о том, что я обязан взять Учита–ту себе. Я убил Рыжебородого и теперь должен кормить Учита–ту. Она мне родит сына, думал я. Вигару будет доволен, все будут довольны, и я вернусь в племя. А о том, о чем я не хотел и боялся думать, я не думал.
Я ушел из стойбища, оставил в надежном месте тлеющую головню и вернулся к Учита–ту. Я прошел к стойбищу по склону горы незамеченным. А ну как Учита–ту вновь покусает меня? Но не это меня пугало. Что зубы? Меня пугало непонятное – почему Учита–ту не хочет меня? Почему она смотрит на меня так? Ведь и тогда, на перекате, она знала, что я не мог овладеть ею, и позже, когда все веселились и ею овладел Рыжебородый, она знала, что он сильнее меня, и поэтому я должен был уступить её ему. Так я думал...
Я приблизился к заваленному стволами деревьев, тыльному входу в убежище Учита–ту, и долго стоял, ожидая, пока меня почувствуют. Вначале дыхание Учита–ту внутри убежища было ровным и ничего мне не говорило, но вот наконец оно участилось, в нем появилось сдерживаемое напряжение и я понял, что она пытается понять, кто прячется рядом с её убежищем. Я отодвинул ствол дерева и скользнул внутрь – как же здесь темно. Мерцали угли погасшего костра, да еще, от входа, отсвечивал свет круглого желтого камня, той, Имя Которой Произносить Нельзя. Из вороха шкур поблескивали глаза Учита–ту. Я все еще пытался понять её, поэтому протянул к ней руку, но в этот момент желание наполнило меня. Почему так – чем больше твое желание, тем меньше ты чувствуешь все остальное?
Я не догадывался, но Рыжебородый оказывается не совсем уплыл вниз по Реке, а всё это время часть его пряталась во мне. Рыжебородый вернулся ко мне вместе с моим желанием, и я вдруг вспомнил, как он владел Учита–ту, и как, при этом смотрел на меня, презрительно. И заражаясь презрением Рыжебородого, я ухватил Учита–ту за ногу и выдернул её из шкур. И мне так хотелось её презирать, что не давая ей опомнится, я согнул Учита–ту, словно свернул утке шею. Согнул так же механически и равнодушно, как тогда Рыжебородый. Учита–ту опомнилась, побежала прочь, барахтаясь в моих руках, загребая руками и ногами земляной пол, сдирая с пола и стен шкуры. Это меня разозлило. Ведь сказал же Вигару – найди женщину. И вот мое желание привело меня к Учита–ту. И сейчас ничто не значит для меня более моего желания. Ух, Вигару! Что может быть сильнее Вигару, есть желание– исчезает всё! Весь мир! Тогда весь мир– это и есть одно мое большое желание, вот что такое Вигару. Ну разве не хорош человек? Когда у него есть желание?
Я оторвал брыкающуюся Учита–ту от земли и повернул её к себе спиной. Потом я ощутил себя, как раненый. Учита–ту скулила. Зачем? Разве она не чувствовала, как мне было хорошо, когда я владел ею? Потом я различил чью– то тень, тянущуюся ко мне от входа в пещеру. Я поднял глаза – Сын Салисы. Он стоял у входа в пещеру. В его руке, нанизанная жабрами на ивовый прут, серебрилась рыба. Рыба трепетала, разбрызгивая стекающие по ней капли воды и, казалось плыла, путаясь в серебре вывернутых наизнанку узких ивовых листьев. Но рыба вовсе не плыла, это дрожала рука Сына Салисы. И я вдруг понял – Учита–ту со дня смерти Рыжебородого принадлежит Сыну Салисы. Сын Салисы знал, что я возьму Учита–ту себе, если вернусь, и не хотел моего возвращения в племя. Поэтому он и приходил, понял я, отговаривать меня.
Сын Салисы оскалился и я испугался. Я не понимал почему, но робкий пугливый Сын Салисы сейчас был сильнее меня. Тут я наткнулся на взгляд Учита–ту и… И Сын Салисы метнулся. Я едва успел отпрянуть. Сын Салисы промахнулся – его зубы щелкнули, не дотянувшись до моего горла всего на ширину пальца. Презрение в глазах Учита–ту мне мешало – я стал слабым, таким, каким она меня видела.
Не смея повернуться к наступающему Сыну Салисы спиной, я пятился, пока не выбрался из– под скалы. Сделай я в этот момент одно поспешное или неверное движение, и Сын Салисы вцепился бы в меня…
Лишь шагах в сорока от убежища Учита–ту, Сын Салисы, как будто вспомнил о себе робком, и остановился. Тогда я ушел. Я шел в ночи спотыкаясь о камни и был так жалок, что даже кажется попискивал как суслик...
Эли я забрал себе. Кто будет кормить чужого старика? Едва я сбежал, Эли тут же ушел в нашу пещеру и почти не покидал её, доедая прокопченное над костром мясо из наших старых запасов. А что потом? Потом бы Эли умер и его бы отправили вслед за Рыжебородым по реке. Каждый старик знает, что он живет, пока живет хотя бы кто–то из его потомков.
Однажды сидя с Эли у костра я подумал, что будь он рядом со мной всё это время, меня бы не выгнали из племени. Во всяком случае, ударил бы я Рыжебородого слабее. Ну покусал бы он меня… Эли лишь улыбнулся.
На новом месте Эли начал обустраиваться. Уходя из поселения Эли прихватил с собой нашу медвежью шкуру–полог, которой теперь занавесил вход в расщелину. Дальний её угол завалил травой с излучины реки. У входа расчистил место для костра и наносил валежника, и наша пещера уже не казалась мне чужой. Трудился Эли в одиночку, потому что я охотился. Возвращаясь с добычей, я радовался видя сидящего на валуне у входа в жилище Эли. Если я возвращался с пустыми руками я знал что не останусь голодным – уж кто–кто а запасливый Эли что нибудь да придумает.
Как–то преследуя бурундука я забрел к одинокой скале на краю леса, той самой, на которой когда–то незнакомец оставил свою метку. Сразу за скалой простирался луг, но высокая луговая трава даже здесь на опушке леса царапала мне лицо и это раздражало. Солнце подобрало тени, чтоб те не волочились по земле, как медвежья шкура накинутая на ребенка, и было жарко. Досадуя на себя, за то что утратил след бурундука я решил было возвращаться, когда моих ноздрей коснулся чужой запах. И не то чтобы он испугал меня, но волосы на затылке неприятно пошевелились. Я пригладил их и стал принюхиваться. Да, это были люди. Незнакомые. Несколько. Смятение и ужас овладели мной. Если где–то когда–то человек и может быть своим носом, то сейчас я стал именно таким человеком–носом. Вот запах пота. Я почувствовал его соленый привкус у себя на языке. Запах выделанных шкур. Шкуры нашего племени пахли по другому, потому что их соскребали… Я не успел додумать, как почувствовал запах обоженного дерева. Так пахнет обугленная на костре рукоять рогатины, когда её запах смешивается с запахом ладони, держащей её. Эти запахи не были знаком плохих намерений и я несколько успокоился. И в этот момент я почувствовал женщину. Женщина! Я прислонился к скале... Женщина, не об этом ли говорил Вигару? Нужно украсть женщину! У меня заболела голова… Что делать? Если бы можно было посоветоваться с Эли! Но желание уже овладело мной. Я упал на землю. Вбирая в себя запахи травы, я принялся кататься по земле. Но тут кто–то голосом Эли сказал внутри меня; оставь это, так свои запахи не перебить. Это верно, понял я. Разве что зайти с подветренной чужакам, стороны.
Согнувшись, я утонул в траве. Лишь бы только ветер не переменился – сейчас он дул мне в лицо. Я сделал несколько шагов и из–под ступней брызнула вода.
«Это хорошо, – обрадовался я, – Если придется убегать, то бежать нужно через луг – к воде запах не липнет. Хотя с другой стороны, ноги проваливаются в зыбкой почве. К тому же на траве все равно останется запах. Нет уж лучше взять левее, вон взгорок...»
Так думал я, успокаивая себя. С женщиной на плече, разве убежишь от мужчин? Никогда. На что я надеялся? Если бы я мог думать, я бы не надеялся. Но запах женщины кружил мне голову. Слова Вигару звучали во мне. Желание владело мной, заглушая то маленькое, что скулило внутри меня и жалось в уголок, и царапало меня изнутри своими шершавыми паучьими лапками…
Я бежал с закрытыми глазами и меня ничто не отвлекало от следа. Запах, то бросался мне в ноздри, и тогда я обмирал от близости чужих, то истончался, и я, боясь потерять след, возвращался на несколько шагов, находил его, и вновь бежал.
Наконец запахи стали настолько сильны что я вынужден был остановиться и осторожно приподняв голову над травой, оглядеться – вот они! Чужие! Несколько едва различимых точек, брели друг за другом по склону холма, возвышающегося по ту сторону луга. И какая–то из этих едва уловимых точек была женщиной.
Я вдруг почувствовал их. Я понял с какой опаской смотрят они сейчас на незнакомые им горы, как им неуютно и тревожно. Как у вожака сводит от напряжения пальцы, сжимающие дубину. И от этого его ладони потеют. И этот запах далеко слышно. И вожак знает что слышно. И поэтому ему еще тревожнее. «Зачем мы здесь?» – думает он. Волнение вожака передается следующим за ним мужчинам…
Ветер изменил направление и, чтобы и далее оставаться незамеченным, мне пришлось пристроиться вслед за идущими. Я шел за ними, всматриваясь в каменистую почву у себя под ногами и надеялся найти хотя бы что–то. Смятая травинка, или отброшенный в сторону камень могли бы мне рассказать о чужаках. Но следов было мало, и это меня пугало. Значит среди чужаков не было ни детей и ни старух. Старики, те знают как надо скрывать свои следы, а вот старухи… Передо мной шли люди опытные, охотники, воины, а вовсе не кочующее племя, откуда, конечно, похитить человека проще… Что это? На травинке красная точка. Я присмотрелся – кровь! Кровь женщины. Молодой женщины. Веселой. Вот здесь она зачем–то отбежала в сторону – вон куда укатился камень неосторожно отброшенный её ногой. Здесь она зачем–то сорвала несъедобную траву. Вот опять кровь… Зачем они, эти опытные люди, взяли с собой женщину? Я слизнул её кровь с травинки и ускорил шаг. Эта женщина будет моей, в этом я больше не сомневался.
Я увидел впереди себя мерно раскачивающие спины чужих и, как учил меня Эли, потупился. И обрел бредущих вереницей чужаков без смятения. Я извинился перед вожаком и дал ему понять, что я не вооружен.
«Я стал на твой след и недопустимо близко приблизился к тебе и твоим людям, но ты не опасайся. Ты не запнешься за мою тень. Ты не запнешься за мою тень. Не запнешься. Ты не запнешься», – твердил я, нагоняя идущих.
Все было неправильно, но сосредоточившись на разговоре с вожаком, я об этом вначале не подумал А потом я увидел женщину. Невысокая. Черные волосы разметало, словно ветром золу перегоревшего костра. Потрепанная шкура. Зим ей пятнадцать. Так я её видел. Женщина вернулась от кустарника, куда вновь зачем–то отбегала и пристроилась вслед за последним из идущих. И тут я подумал что всё неправильно. Женщина должна идти в середине группы. И главное – не было замыкающего, того кто бы охранял идущих от нападения сзади.
«Вдруг замыкающий отстал! – испугался я, – Отстал и сейчас набросится на меня. Прыгнет мне на спину!»
Я затаился, и некоторое время ждал, но замыкающий так и не появился. Его не было. Странно…
По левую руку от меня возвышался склон холма, по правую тянулись заросли кустарника. Вожак вел своих людей по склону, чуть выше кустарниковых зарослей. Если опасность будет грозить с вершины холма, можно быстро уйти в заросли, если группа подвергнется нападению из кустов, можно отступить на вершину холма и оттуда, сверху, отразить нападение.
Я спустился чуть ниже по склону, и прячась в кустарнике, стал нагонять чужаков. О, та, Имя Которой Произносить Нельзя, защити меня!
Я закрыл ей рот ладонью. Я закрыл ей рот ладонью, когда она в очередной раз отбежала к кустарнику. Она в очередной раз оставила мужчин, отбежала к кустарнику и принялась обрывать с ветки, какой–то листочек. Глупая женщина! Я лежал в траве у её ног. У самых её ног, но она не чувствовала меня. Мужчины её племени уходили за очередной поворот, а я смотрел снизу вверх на женщину обрывающую глупый листочек с ветки. Вот каков я! Её запах оглушил меня. Бедра у неё были шире чем у Учита–ту. Шире. Соски её груди указывали в разные стороны. В разные! На животе её ни волоска. Ни волоска! И тогда я закрыл ей рот ладонью. А в следующее мгновение я уже мчался. Я бежал вверх по склону холма, взвалив женщину себе на спину. Пусть это будет олененок, думал я, чтоб не думать о погоне. Женщина прокусила мне руку, которой я закрывал ей рот, она била меня и вырывалась, но у меня не было времени чувствовать боль. Пусть это будет олененок, думал я…
Я выбежал на вершину холма и остановился. Меня поразило то, о чем я подумаю позже, потому что сейчас я мог думать только о погоне, смотреть мог только себе за спину, удерживать мог только женщину у себя на спине. Но погони не было. С вершины холма я видел уходящую вдаль вереницу чужаков. И, я не верил своим глазам, но их шаг стал шире. Да, шире! Этого нельзя было понять! Я украл у них женщину, а им безразлично. Неужели они такие трусы? Нет, я их не чувствовал так. Но тогда почему они не догоняют похитителя своей женщины? Тут я вспомнил о том что меня поразило – река! Отсюда с вершины холма я увидел реку и то что простиралось за ней. Раньше я был уверен что река обогнув стойбище уходит в луга навсегда, а оказывается нет, она позже возвращается … Я сбросил женщину на землю. Она принялась шипеть на меня, как рассерженная кошка, а мне не было страшно. Я смотрел на реку, которая словно змея, сверкая на солнце чешуёй, уползала в луга, чтоб вонзить свое жало в мышь, прячущуюся за горизонтом. Я смотрел на огромные пространства за рекой, на синеющие вдалеке леса – мир был огромен. Соединяясь со мной, этот огромный мир, дарил мне то величие, чувствовать которое раньше мне не приходилось. Сейчас я был рекой стремящейся к горизонту, а еще я был заречными лугами, а еще во мне простирались те леса, что таяли вдалеке. Вот каким большим может быть человек!
Я оглянулся – женщина была покорена моим величием – она заворожено смотрела вдаль.
– Тебя как зовут? – спросил я женщину.
– Лит… – прошептала женщина, не отводя взгляда от горизонта и от звука
собственного голоса опомнившись, набросилась на меня как взбесившаяся рысь, а я рассмеялся. Я отталкивал её, не позволяя расцарапать себе лицо. Достаточно было прокушенной руки. Верно? Потом Лит сорвала несъедобную травинку и уставилась на неё. Глупая, Лит.
Лит тащилась за мной по гребню холма и тихо шипела мне в спину. Я не боялся, что она уйдет – куда ей уходить. Разве она сможет жить если рядом с ней не будет мужчины? Ну, найдет себе другого мужчину, но кто сказал что он будет лучше меня? Когда шипение стало надоедать я разыскал в траве чесночный корень. Выдернув его из земли и отряхнув, я протянул его Лит – на ешь. Ешь Лит. И ты станешь красивой как Усса. У тебя, Лит, будут бедра как стволы сросшегося дерева, и у тебя будет большая, наполненная молоком, грудь как у Уссы, чтоб кормить моих детей. Которых ты родишь мне. Ешь Лит. Лит подумала, и взяла чесночный корень…
Солнце догорало. Я спешил вернуться к Эли до наступления темноты, но ночь обогнала нас. И когда Лит стала жаться ко мне, испуганно косясь по сторонам, я принялся искать место для ночлега. По левую от меня руку простиралась болотистая низменность, в высокой траве которой ночью так тревожно, по правую, у подножия холма – река. Можно было спуститься к реке, но как беззащитен человек над которым возвышается берег. Уже было совсем темно, когда я отыскал удобное место для ночлега – одинокий дуб на гребне холма с размозженным обугленным стволом. Так случается, когда та, Имя Которой Произносить Нельзя, гневается и швыряет головни своего костра на землю. Уф!
От некогда величественного дерева уцелела лишь та его часть, что нависала над рекой. Эти несколько ветвей расходящиеся от ствола словно растопыренные пальцы, простирались над берегом реки на огромной высоте, и не было никакой возможности понять, почему дерево не падает. Чем–то этот дуб напомнил мне Вигару, и я понял что это хороший знак и более не раздумывал. Уговаривать Лит взбираться на дерево не пришлось – всякому известно как небезопасно человеку ночью на открытом месте. Еще немного, темнота наполнится голосами зверей и тогда только Воа, да костер, которого у нас не было, могут защитить человека.
Солнце погасло, но небо в той стороне еще тлело. Мы с Лит сидели на ветвях и вслушивались. Где–то тявкнула гиена – это хорошо. Проснулся филин – тоже хорошо. Внизу, под нами, на берегу реки зашевелились тени, послышался шорох или всплеск . Всё это меня радовало. Я боялся тишины. С тишиной ходит человек. Что ждать от человека не боящегося охотиться в ночи? И тут раздался звук. Я вцепился в ветку, на которой сидел, так он был ни на что не похож, этот звук, тянущийся длинно…У меня на затылке приподнялись волосы, но я не смел пошевелиться чтоб коснуться их. Звук затих и я услышал как внутри меня кто–то возится и стучит. Если бы я сейчас думал, я бы услышал собственные мысли, так стало тихо. Лит поглядела на меня... И в следующее мгновение звук повторился – Лит! Это была Лит. Я что подумал вначале – я подумал что ей больно. Я подумал что в её племени все так стонут. Потом я подумал что она хочет есть. И это было бы правильно, потому что я тоже проголодался. Потом я посмотрел на её лицо и подумал… Я не знал что думать, потому что этот звук ничего не значил. Это не был стон, это не был крик… Потом Лит увидела желудь. Стала пробовать дотянуться до него и едва не упала. Желудь невкусный, глупая Лит! Зачем тебе желудь?
И в это мгновение я услышал Его. По краю осязаемого мной мира, двигался кто–то. Принюхиваясь к моему следу. Замирая. Вслушиваясь. Это со мной всегда одинаково – будто в меня насыпали сырого песка. Мокрого речного песка. И он давит. Как тоска. Беспричинная тоска просыпается во мне раньше чем я начинаю что–то слышать или видеть, и я понимаю её как грозящую непонятно откуда опасность. Тогда я прислушиваюсь и хочу обмануться… Лит по моему лицу всё поняла и жалобно заскулила. Я толкнул её – она затихла. И тут я сообразил – Он, тот, принюхивающийся, идет по её запаху. Как призывно пахнет кровь женщины!
«Ты, мог бы подумать об этом, прежде чем устраиваться на ночлег, – упрекнул я себя, – Чему тебя только учил Эли? Ты не бросил ложный след. Ты не прошел по своему следу и не разметал его. Ты не сделал заячью скидку на своем следе. Эх!»
Нужно было спешить – брякнул камень, неосторожно задетый преследователем. Я сорвал немного дубовых листьев и протянул Лит. Мне нужен был её запах, вот в чем дело. Быстрее, Лит! Я схватил испачканные её кровью листья и спустился с дерева. Сейчас бы очень пригодилась хорошая рогатина! Или, еще лучше палка с заостренным концом. Или дубина. Обоженная на костре узловатая дубина. Но отправляясь утром за бурундуком, разве мог я подумать что мне придется схватится с чужаком?
Вначале я побежал вдоль гребня холма, так, как если бы мы с Лит миновали дерево. В одном месте я уронил дубовый лист. Затем, стараясь не оставлять следов на песке, я, по камням спустился к реке. Здесь я тоже оставил запах Лит. Прошел немного водой и выбравшись на берег, на всякий случай вновь оставил запах Лит. Я спешил. Запах Лит нужно было разметать как можно шире. Чтоб им пропахло все вокруг. Чтоб Он натыкался на него везде. Чтоб запах не указывал более на наше пристанище. Взобравшись на гребень холма я, по его противоположной стороне, спустился к зарослям кустарника и бросился обратно, туда откуда мы пришли. Если мне повезет, я успею стать на свой след далеко от дерева на котором пряталась Лит, и попробую увести опасность подальше. На бегу, пучком дубовых листьев я изредка пачкал траву. А вот то место, которое нам с Лит пришлось долго огибать – заболоченный ручей. Он, этот ручей, так узок, что мужчина без труда дошвырнет камень до его противоположного берега, но непроходим. Я тогда, с Лит, было сунулся в него и сразу же утонул по колено, а потом еще долго бродил по берегу выискивая брод. Ему тоже придется обходить этот ручей со стороны луга... Я замер – на противоположном берегу я увидел Незнакомца. Вон то, неотличимое от других черное пятно в камышах и есть Он. Значит Он давно уже услышал меня. Услышал как я бегу по своему следу обратно, затаился и стал ждать. А ведь мне казалось, что я бежал бесшумно, как учил меня Эли. И тут, Он, сообразив что я не пойду далее по своему следу, вдруг молча бросился ко мне. Конечно, Он чувствовал воду впереди себя, но ведь Незнакомец не мог знать, что эта вода для него непреодолимое препятствие. И хотя я ждал этого броска, меня все равно пригнуло к земле – так обыденно Он ненавидел меня. Он меня хотел убить так просто, как ломают ветку дерева, нечаянно задевшую путника за лицо. Словно я был незначительной помехой у него на пути. Вот так он меня ненавидел. Мне стало больно от его желания сломать меня, как ветку дерева. Больно, будто мне внутрь насыпали углей костра… Незнакомец влетел в ручей и понял почему я не убегаю. Он стоял на противоположном берегу как огромная, черная, поднявшаяся со дна ручья коряга и смотрел на меня. Незнакомец был выше меня на локоть и в его фигуре чувствовалась мощь. Лица его я не видел, но знал как шевелятся сейчас Его ноздри. Как в бессильной ярости сжимает Он кулаки. Раздался всплеск и Он исчез – помчался вдоль ручья по моему следу. Я бросился прочь. Теперь я бежал к реке. Надо было надежно утопить в ней листья с кровью Лит. Иначе Незнакомец тут же поймет где я их сорвал. Ну, один лист, тот что я уронил, могла сорвать женщина, так мог подумать Он, а вот целый пучок дубовых листьев! А ведь наш дуб единственный, из растущих поблизости …
Я сделал крюк по берегу, несколько раз пересек свой собственный след, сделал заячью скидку и вернулся к Лит. Теперь оставалось ждать. Он всё равно распутает мой след, другое дело сколько ему на это понадобится времени! И есть ли смысл нам ждать утра на дереве? Быть может нам стоит прямо сейчас бросится бежать? Если бы я был один!
«А вдруг Лит сейчас окликнет его? Радостно?» – подумал я.
Я посмотрел на Лит. В темноте глаза её сверкали так ярко что, мне захотелось попросить её зажмуриться, чтоб они, эти её глаза, не выдали нас нечаянно. Нет, Незнакомец не её соплеменник. Иначе у неё не перехватывало бы дыхание от ужаса. Его присутствие её пугает и Он не нравится ей. Очень не нравится. И это хорошо. Значит в схватке, если случится, Лит не будет стоять в стороне ожидая победителя.
Его шаги раздались неподалеку и мы стали деревом. Мы слились с шершавой его корой, мы стали его ветвями, продолжением ветвей, его листвой. Мы старались думать как дерево, чувствовать как дерево... Вот Незнакомец совсем рядом. Лит все–таки зажмурилась, и… Он миновал дерево и отправился по следу, который я проложил для него. Скоро Незнакомец наткнется на дубовый лист, затем будет рыскать около него, пока не поймет что женщина спускалась к реке… Я взял Лит за руку. Та, Имя Которой Произносить Нельзя, накрой нас своей ладонью!
Второй раз мы его увидели когда уже побледнело небо. Река дымилась. Незнакомец шел по её берегу. Он так неожиданно появился из–за поворота, что мы испугались. Но, Незнакомец очень устал искать нас, поэтому не почувствовал запаха нашего страха. Если сама твоя кожа, твои глаза, уши и даже голос и даже то маленькое, что стучит и бьется внутри тебя, излучает страх, то чем ты его перебьешь, этот запах страха? А ведь он так долго держится на безветрии…
Незнакомец остановился под нами и я неожиданно почувствовал то, о чем я подумал позже. Я не успел отвести взгляда и смотрел как Он, стоял уставившись на реку. На плече у него лежала увесистая сучковатая дубина. Как я её не заметил, там у ручья? Или Он её поднял позже? И тут я потупился. Я слился с деревом…
Я правильно проложил след, но Незнакомец прошел его быстрее чем я думал. Сейчас Он от Реки отправится к ручью, и там поймет как лежит след. Он увидит его сразу весь целиком, поймет как я его прокладывал и догадается где мы прячемся…
Я выждал еще некоторое время, чтоб быть уверенным что Незнакомец уже на полпути от берега реки к ручью и помог Лит спуститься с дерева. Более можно было не таиться и Лит тихонько скулила, как ушибленная собака. Как ушибленная болотная собака. Мы спустились к реке. Я не знал умеет ли Лит плавать, но не стал её спрашивать, все равно у меня не было времени на то чтоб искать подходящую корягу. Подумал – буду держать её на воде пока не увижу на берегу что–нибудь подходящее…
Мы вошли в воду и поплыли по течению. И тут я вспомнил о том, что я почувствовал, когда Незнакомец стоял под нашим деревом и смотрел на реку. Почему–то я почувствовал тогда что Рыжебородый, желал бы меня убить, точно так же как этот, Он. Точно так же буднично, словно сворачивая шею утке. Не извинившись…
Оказалось что Лит неплохо плавает. Держась середины Реки мы миновали устье заболоченного ручья.
За ночь вода немного остыла, но холодно не было. Нас согревало желание побыстрее покинуть негостеприимный берег… Никогда после я не встречал живым нашего преследователя.
Река уносила нас на себе, а я думал – кто был Он? Человек от которого отвернулись соплеменники? Человек, которого изгнали из племени? Эли говорил, что когда человек остается один в нём появляется много пустого места. Раньше эти места в человеке занимали люди, потом человек ушел от людей и их место в нём освободилось. Но человеку плохо когда его мало, вот он и наполняется всем что вокруг него – барсуками, облаками, рыбами, жабами, деревьями…
Наверное я это думал вслух, потому что внутри у Лит что–то заурчало, ну точно как в середине кошки, когда ей за ухом чешешь. Вот так – ур–р, ур–р… Внутри у Лит что–то заурчало, она выбралась на берег, подняла с земли какую–то ветку и сказала мне;
– Лес, это люди в которых много дерева. Деревья бы побежали вслед за нами, если бы хотели вновь стать людьми, но в них уже слишком много дерева.
Так сказала Лит и стала смотреть на меня сквозь ветку. Глупая Лит, без ветки видно лучше. Потом я попробовал подумать как это будет выглядеть бегущий по берегу лес, и у меня заболела голова.
– Деревья–люди нас царапают, потому что мы их оставили когда–то в одиночестве… – сказала Лит, – В отместку будто, – добавила Лит, отбросила ветку, зачем–то убежала в сторону, сорвала с куста лист, несъедобный лист и стала рвать его на неравные части. А эти части листа соединять между собой.
– Запаха куропатки не бывает отдельно от куропатки. Отдельно не бывает ноги от человека. Отдельно не бывает меня от моей тени. Отдельно… – я сжал виски руками не в силах постичь произнесенное Лит.
– Бывает! – закричала Лит, – Тень бывает отдельно. Ну? – Лит бросила на ветер куски разорванного ею листа, затем вернулась, нашла в траве один из кусков порванного листа, подняла, посмотрела на него и опять выбросила. Чтобы понять женщину нужно быть самим Вигару. И как бы мы без него постигали волю той, Имя Которой Произносить Нельзя? Но я не Вигару. Я сказал глупой Лит;
– Хорошо. Пусть еда будет отдельно от тебя. А ты радуйся будто съела мясо, – я рассмеялся, – Не надо охотиться! Все равно кролик бегает отдельно от своих ног! Поставишь силок – поймаешь уши! От кролика! Длинные уши кролика, что пробегали мимо! Уф!
Глупая Лит зашипела и мы отправились в путь. Так мы и шли – я впереди смеюсь, а Лит позади меня шипит от злости… А затем слышу – Лит не идет. Оглянулся – сидит на земле и смотрит на меня. И глаза у неё как у птенца в гнезде – круглые и скользкие. Ты зачем не идешь Лит, а смотришь на меня так?
– Река прошлась по кругу, – говорит тихо Лит, – И мы идем туда, где Он нас ищет! И ветер от нас – туда. И Он нас может уже слышит. Ну.
– Ты о ком, Лит?
– О том, что ночью приходил!
– Я не чувствую его запаха, я видеть его не вижу – его нет.
– Но где–то же Он есть! Там! – Лит махнула рукой в сторону.
– Когда я услышу его, Он будет. Когда я почувствую его, Он будет. Когда я
увижу его, Он тоже будет. А сейчас, дерево вон стоит, оно есть. Камень вон лежит, он тоже есть. Трава есть. Ты, Лит, есть, а его нет.
– Но где–то же Он есть! – стояла на своем Лит.
– Ладно, – согласился я, лишь бы успокоить Лит, – Пойдем, Эли нас ждет.
– Ага! Значит Эли есть, а этого нет? Где он, Эли? Где он прячется? Ну? –
Лит подбежала к дереву и заглянула за ствол. Лит подпрыгнула, осматриваясь. Лит приложила к уху руку; – Эли тут нет, а для тебя он всё равно есть. Вот, и тот тоже есть!
– Эли, это я, – объяснил я глупой Лит, – Поэтому он и есть.
Мы еще немного поспорили и чтоб сделать Лит приятное я сделал крюк, огибая кажущееся ей опасным, место. Я шел и думал, что вот действительно ведь, Эли я не вижу перед глазами, но всегда чувствую. Будто вижу глазами. Точно так же, как вижу каждого из моего племени, они всегда со мной. Почему? Только они теперь совсем мало занимают места во мне… А вот, этот который приходил ночью, его нет со мной. И как это понять? Я попробовал представить себе его, но у меня вдруг страшно заболела голова. Еще бы! Как это жутко видеть то чего нет! Так ведь можно увидеть Оя! Или даже Воа! Как это страшно представить, то что происходит не из запаха, не из тени, не из следа, а просто из чего–то такого, чего на самом деле нет перед моими глазами? Как жить в таком мире, где всё возникает и исчезает из ничего внутри тебя? И как в них разобраться, в этих ничего не обозначающих видениях, теснящихся в твоей голове?! Я сжал виски руками! Прости меня та, Имя Которой Произносить Нельзя!
– У меня от тебя все время болит голова, – сказал я Лит.
А Лит принялась рвать из земли высохший стебель дикого щавеля. Зачем он тебе Лит? Пришлось возвращаться и рвать стебель… Лит поглядела на него и выбросила.
А потом мы пришли. Вот уж Эли обрадовался. Вот уж он тряс своей бородой. Я тоже обрадовался. Еще бы – костер не погас, у костра моя женщина, за спиной мое убежище… Костер, Эли, Лит и убежище – всё настоящее. Хотел бы я посмотреть кого сможет защитить убежище построенное в голове? Кого сможет обогреть выдуманный костер? Обласкать придуманная женщина? Уф! Я так подумал и стал веселым – глупая Лит. Нельзя построить в голове того, чего нет на самом деле. Еще хорошо, когда ты видел это раньше. Вот как я Сына Салисы. Да, я его могу представить. Или пещеру Учита–ту. Но чем дальше от тебя то что ты видел, тем труднее чувствовать его частью себя. А того, что ты не видишь нельзя представить. Если бы у меня было три руки, я бы чувствовал и третью руку. Но как думать что она есть когда её нет? Тут я совсем запутался…
– Сын Салисы не вернулся с охоты, – сказал Эли, когда мы сидели вечером у костра, – Навсегда ушел.
Лит урчала над куском мяса. Лит не слушала…
– Учита–ту приходила и сказала, – добавил Эли.
– Хороший был охотник, – сказал я, чтоб та, Имя Которой Произносить
Нельзя не сомневалась накрывая ладонью Сына Салисы.
– Хороший, – согласился Эли, – Ей понравится.
– Он принесет ей много еды…
Мы лежали с Лит внутри убежища. Эли дремал у входа, у костра. Уже ночь побледнела, а я всё думал. Может Лит заблудилась внутри себя? Бывают такие люди – они совсем как настоящие, но, та, Имя Которой Произносить Нельзя освободила их для себя и никому из обычных людей их не понять, разве что только Вигару… Но Лит не похожа на таких. Так я ворочался не в силах уснуть, пока Лит не уселась. Села и стала смотреть на меня. А я на неё. И так долго смотрела. А потом говорит шепотом;
– Смотри!
Лит вытянула руки. Сложила ладони. Я даже не понял как. Я ничего не успел понять, как по стене убежища поплыла рыбка. Тень от самой настоящей рыбки, на сером камне! На сером камне рыбка казалась седой! Точь в точь как та, что плескалась в бороде Эли! Костер освещал руки Лит, а по стене пещеры плыла настоящая рыбка! Тень была рыбья, а самой рыбы… Я схватил Лит за руки! Быть может она поймала рыбу в реке, принесла её незаметно в убежище и теперь… Нет! Рыбы не было! Только горячие пальцы Лит. Но тень от рыбы была! Настоящая! Будто рыба стоит на перекате, и шевелит плавниками, а её тень извивается на каменистом дне. Я не мог ошибиться! Тень была, а рыбы не было!
– Седая рыбка, ты заблудилась?!
Весь тот мир, скрытый предутренними сумерками, тенями деревьев, расстоянием, весь тот мир недоступный глазу человека, мир загоризонтный, отделился от зримого человеком мира и стал быть для Мадо. Сырые от росы листья щавеля и ромашки на заречном лугу нельзя было осязать из пещеры, но они были! Эта мысль, потрясла Мадо. Если ромашка пахнет здесь так, то почему она должна за рекой пахнуть иначе? На лугу, усеянном белесыми лепешками тумана, быть может кричала птица коростель. Пусть не коростель, пусть это была другая птица, но почему бы ей там не кричать?
Неправдоподобно и страшно было Мадо увидеть вдруг, возникшее из ничего, из пустоты, из неуловимого, сродни шулерскому, движению его мысли, очертание фигуры вчерашнего Незнакомца.
– Уф! – попятился Мадо.
Он был как живой – Незнакомец. На его загривке шевелились волосы слипшиеся от пота, а ноздри раздувались.
– Уф! – сжал кулаки Мадо.
А еще Незнакомец избегал встречаться с Мадо взглядом. И непонятная Мадо усмешка, кривила Незнакомцу рот. И поймав себя на этом, и избавляясь от усмешки, Незнакомец нервно облизнул губы. Теперь они лоснились…
– Уф! – ощерился Мадо…
Кто ты, Незнакомец, таящийся внутри Мадо? И как удалось тебе, уйти, оставив свою тень внутри него? И зачем ты, так непостижимо, вернулся к Мадо, той частью себя, которую нельзя убить, от которой нельзя убежать, избавиться?
Тень! Ты слышишь Мадо? Оставь его, пойди к кому нибудь другому!
Мадо почувствовал как из его души потянулось, изматывающее в необъяснимой тоске, слезливое желание вернуть целостность миру...
Ранее, достаточно было бы Мадо покинуть берег реки, и образ враждебного Незнакомца отошел бы на второй план. Изгладился бы, поблек, выцвел бы за ненадобностью. Ранее, Незнакомец воспринимался Мадо, лишь как деталь конкретного пейзажа, конкретный фрагмент именно той конкретной ситуации, в которой он оказался вчера с Лит. Ранее, для Мадо не существовало абстрактной угрозы. Опасность всегда была зрима и осязаема и у неё всегда был осязаемый носитель или причина. Так же как и все остальное в мире Мадо…
Что ты наделала, Лит? Опасный Незнакомец, подобно тени от рыбы, что непостижимым образом, при помощи рук Лит, отделилась от самой рыбы, отделился в сознании Мадо от дуба, на котором они вчера прятались с Лит, и таким образом обрел свободу перемещения, и вытекающую из этого способность угрожать Мадо везде и всегда. Следовательно теперь о Незнакомце нужно было помнить все время. Ждать его. И надеяться что тот не придет…
– Мадо! – старый Эли склонился над Мадо…
Лит убежала к выходу из пещеры и смотрела оттуда испуганно. Край её рта хищно приподнялся, оголив ровный ряд острых зубов – так, предостерегая, пятясь, щерится пес.
Мадо жалобно покосился на Эли и будто защищаясь, потянул к лицу волчью шкуру. Вжался в неё лицом. Подавился ворсом…
– Мадо! – Эли тряхнул своего внука.
Раньше за каждым выступом скалы зияла пропасть – теперь вот твердь. Раньше невидимое, неосязаемое Мадо, трансформировалось, как казалось Мадо, по своему усмотрению, без его участия – теперь же оставалось незыблемым. Зато, раньше у одной тени был один смысл, теперь же несколько. Зато раньше Мадо не ждал, а теперь ждет. Ждет Незнакомца, а ну как тот отыщет дорогу к убежищу Мадо? Что это за длинное чувство такое – ждать? Еще нет повода для страха, а ты уже боишься что он будет. Это ожидание возможного страха, изматывает более самого страха, потому, что страх, как бы дело не повернулось, всё таки конечен, а ожидание может тянуться всю жизнь. Еще нет радости, а ты уже опасаешься что она так и не придет…
Что ты наделала глупая Лит?
«– Он не придет. Далеко. Мы обошли берег реки стороной. Ветер дул нам в спину», – думал Мадо, с трудом подавляя желание схватить рогатину. Мадо успокаивал себя, чтоб угроза, которую в образе Незнакомца, столь ярко и убедительно источало сознание, не переполнила его.
«– На лугу вода. Запах на воде не держится. Незнакомец не очень хороший охотник…» – успокаивал себя Мадо, мирясь с неубедительностью собственных доводов, потому что ему хотелось верить в то, о чем он думал. Мадо не замечал как впервые лгал себе.
Запнувшись за медвежью шкуру и больно ударившись коленом о выступающий из стены камень, Мадо выбрался из пещеры. Эли торопливо посторонился…
Сколько раз Мадо всматривался в ночь! Сколько раз его ноздри процеживали ночные запахи, а уши просеивали шорохи, но никогда еще ночь не была такой… Невидимые Мадо деревья и кусты наконец обрели необходимую четкость бытия, основанную не только на запахах или ощущениях…
Мадо шагнул в темноту. Его душа покачнулась, словно дождевая капля на зыбкой паутинке, и заплясала, раскачиваясь на невидимых ниточках. Лит жалобно–призывно всхлипнула и побежала догонять Мадо. Тогда из пещеры вышел старый Эли. Постоял у костра и вдруг согнулся в пояснице с такой легкостью, будто давно мечтал переломиться пополам и лишь ждал случая. Не разгибаясь Эли огляделся. И выбрав место, позволил и ногам своим переломиться в коленях. Придвинувшись поближе к костру, Эли стал слушать ночь…
Стояла середина лета. Ночь не успевала остывать…
Мадо ломая ветви кустарника и натыкаясь в темноте на стволы деревьев, мчался к реке. Изредка он останавливался чтоб ощупать ствол ели, или растереть в пальцах листок орешника или понюхать лист папоротника – и всякий раз убедившись что это действительно ель, орешник, или папоротник, что будучи невидимыми, они тем не менее остаются тем же самым, чем они бывают днем, Мадо от изумления забывал дышать…
Мадо свесился с берега реки и задержав дыхание, опустил голову в воду. Он всегда делал так, когда у него болела голова, а сейчас она просто раскалывалась. Мадо пошевелил под водой щеками, приоткрыл рот – здесь, в затоке, вода пахла тиной и водорослями и этот привычный запах успокаивал. Мадо коснулся дна рукой, зачерпнул ила, и не вынимая лица из–под воды, смазал им лоб и виски…
Лит настороженно поглядывала на Мадо. Не решаясь побеспокоить Мадо, она разминала ступнями не успевший остыть песок. По её лицу было видно, как ей нравиться вот так стоять и перебирать в песке пальцами ног. В лунном свете плавилась река. В кронах деревьев шевелился теплый ветер. Прогрохотал далекий и поэтому не страшный гром и нестрашная молния, остреньким коготком царапнула горизонт.
Простодушная Лит не понимала зачем Мадо побежал ночью к реке. Ей казалось, что очевидное для неё, столь же очевидно для всех. И когда Мадо не соглашался с нею, то это было с его стороны, по мнению Лит, необходимой в отношениях мужчины с женщиной, демонстрацией характера. Игрой, в которой выясняется, как далеко можно зайти в отстаивании собственной точки зрения. Но вот её мужчина теперь лежит на берегу, сунув под воду голову, как утка… Зачем?
Лит дотронулась большим пальцем ноги к спине Мадо…
Мадо словно ждал этого. С изменившимся, грязным от ила, лицом он вынырнул из воды. Вынырнул, и тут же принялся обводить пальцем тень Лит, бросаемую на песок, луной. Жалобно поскуливая, когда его палец отклонялся от заданного тенью контура, Мадо сметал ладонью неверную линию, чтоб проложить новую, ту, единственную правильную черту, которая намертво соединит, как ему казалось, глупую Лит со своей тенью. И едва это случится, всё тут же будет как прежде; Незнакомец, перестанет маячить у Мадо перед глазами, вернется к своему дубу и оставит Мадо в покое, невидимое исчезнет, а неосязаемое перестанет существовать…
Но Лит не могла стоять совершенно неподвижно. Когда она шевелилась, а её тень покидала уготованное для неё ложе, Мадо приходил в ярость. Ему даже хотелось, для того чтоб Лит не двигалась, убить её, прислонить к дереву, и спокойно обвести её тень. Быть может Мадо так и поступил бы, если бы в какой–то момент его не осенило – тень Лит уйдет со своей хозяйкой а на песке останется лежать другая Лит. Еще одна Лит. Новая Лит. Вот какой Мадо! Даже Вигару не удавалось такое!
Когда работа была закончена, Мадо оттолкнул Лит в сторону. И не успокоился пока не прогнал её к самой кромке леса. Затем бегом вернулся обратно… Некоторое время он растерянно бродил по берегу, ища лежащую на песке Лит. Но вот наконец он наткнулся на неё, уставился себе под ноги. Затем вернулся к ней, стоящей у леса, и словно убедившись в чем–то, взял Лит за руку и подвел к изображению на песке…
Мадо хотел объяснить ей, что Лит лежащая на песке страдает от того, что песок такой неровный. Что песок весь в ямках. Он, Мадо, его ровнял, но все равно та, лежащая на песке Лит, не нравится ему. Потому что у настоящей Лит кожа гладкая и скользкая. И упругая высокая грудь. А у лежащей на песке – плоская. И шершавая. И вот в этом разница. А лицо? Та, лежащая на песке Лит, уродливая, потому что песок такой неровный, весь в буграх и ямках…
Мадо хотел объяснить Лит разницу между красивым и некрасивым, но не знал слов, которыми можно было бы объяснить эту впервые ставшую очевидной, вдруг, для него разницу.
Лит взяла руку Мадо и хотела было положить её себе на живот…
– Нет, – отвел Мадо руку Лит, и совершенно неожиданно его взгляд
наткнулся на таящийся в нескольких шагах за её спиной, в тени деревьев, силуэт. От ужаса у Мадо перехватило дыхание – никогда еще он не видел так близко живого мертвеца! Да еще такого, словно тронутого тлёном. Это кроны деревьев цедили лунный свет и фигура мертвеца, в его свете, распадалась на отдельные голубоватые пятна…
Мертвецы не должны были приближаться к стойбищу, об этом знали все в племени Мадо. Это была воля Вигару. А вот Рыжебородый почему–то стоит здесь! Почему?!
Лит оглянулась и бесшумно опустилась на корточки. Рыжебородый как будто ждал этого движения – он тут же пошевелился и не разгибаясь выдвинулся из тени. Мадо растерянно коснулся ушей, но по лицу Рыжебородого понял, что опоздал. Он, Мадо сам нарушил заповедь Вигару, он, Мадо, не закрыл уши руками, не отвернулся и мертвец воскрес. Всё это, и Рыжебородый, и то что Мадо забыл заповедь Вигару, было так невероятно, что он еще какое–то время боролся с ощущением, будто зловещая фигура Рыжебородого, сродни Незнакомцу, очередной бестелесный образ, помимо воли Мадо, возникший в его сознании…
Рыжебородый двинулся было навстречу Мадо, но замер на полушаге, как вспугнутая кошка. Отвел в стороны руки, словно собирался обнять Мадо. Снова замер. Согнулся в полупоклоне и коснулся правой рукой земли. Вновь застыл…
Мадо огляделся в поисках оружия. Сейчас бы сгодилась любая палка, любой камень… Рыжебородый лишь поморщился презрительно – откуда здесь на песке возьмется палка? Вот если бы Мадо стоял ближе к реке – у линии прибоя полно валежника. Да и то, пока сыщешь в этой, растянувшейся вдоль берега, куче мусора подходящую палку…
С тех пор как Рыжебородый умер, он сильно переменился. Его лицо научилось жить частями. Как животное, у которого глаза спят, а уши прядут и вслушиваются… Вот и Рыжебородый – пока его глаза узились в снисходительном прищуре, рот криво щерился... Но едва его губ коснулась презрительная улыбка, глаза тут же принялись трезво и расчетливо оценивать достоинства и недостатки позиции Мадо.
Рыжебородый окончательно выдвинулся из–за деревьев и отрезал Мадо путь к лесу. Теперь у Рыжебородого была прекрасная позиция – он стоял на твердой почве, а Мадо по щиколотки утопал в песке, луна из–за спины Рыжебородого светила в лицо Мадо, и к тому же ничто не стесняло движений Рыжебородого, а к ногам Мадо жалась Лит. Ко всему этому Рыжебородый вооружился увесистой дубиной. Всякий раз, сгибаясь в несуразном полупоклоне и касаясь рукой земли, он подтаскивал в траве дубину. Теперь Рыжебородый поднял её и прислонил к ноге. Он не торопился нападать, давая Мадо время оценить всю невозможность сопротивления.
– Идем, – произнес Рыжебородый и смерил Мадо презрительным взглядом.
Как и тогда, когда Рыжебородый отобрал у него Учита–ту, странное оцепенение овладело Мадо…
«Он хочет чтоб я был таким, каким он меня видит, – понял Мадо, – …а не знает что можно видеть то чего нет!»
Но эта мысль оказалась слишком новой чтоб разрушить в сознании Мадо многолетнюю привычку быть таким каким его видят, чувствуют, другие.
– Идем, – Рыжебородый пренебрежительно опираясь на дубину как на палку и не отводя презрительного взгляда от лица Мадо, приблизился и ухватил в кулак волосы Лит. И рванул. Лит выпустила ноги Мадо и завизжала пронзительно. Рыжебородый хрюкнул, вот так он был сейчас доволен собой…
«Даже не извинился!» – удивился почему–то Мадо.
Это получилось не умышленно, то что Мадо поднял голову и уставился Рыжебородому за спину. Просто Мадо подумал, что как бы сейчас было здорово, если бы там, за спиной Рыжебородого, в тени деревьев, стоял Незнакомец. Всего то и нужно было от Незнакомца, чтобы Рыжебородый оглянулся, поглядел себе за спину и на долю секунды отвел от лица Мадо, этот сминающий его, презрительный взгляд. А уж всё остальное Мадо сделает сам.
Рыжебородый прочел в глазах Мадо отблеск надежды. Опытный охотник Рыжебородый иногда видел этот блеск в глазах загнанной им дичи и всякий раз после этого случалось что нибудь непредвиденное. Поэтому Рыжебородый не мог не оглянуться. И он оглянулся. Бросил короткий взгляд себе за спину и в тот же миг Мадо, стремительно наклонился и метнул в глаза Рыжебородому пригоршню песка. Рыжебородый, не ожидавший такого вероломства от согласившегося стать жертвой Мадо, выронил дубину и отпустив волосы Лит, схватился за лицо и принялся протирать запесоченные глаза. Воспользовавшись заминкой, Лит швырнула дубину Рыжебородого Мадо, и поскорее отбежала в сторону… Мадо поднял дубину и стал ждать. Рыжебородый кое как проморгался. Теперь он смотрел на Мадо без презрения, с ненавистью. И эта его ненависть, вторила эхом в душе Мадо, питая его собственную ненависть, от которой у Мадо сводило на спине мышцы…
Рыжебородый оскалился, выставив наружу желтоватые клыки, и бросился на Мадо.
Удар дубиной пришелся Рыжебородому по плечу. Падая, он, все–таки сумел не ушибленной рукой увлечь Мадо за собой и они сцепившись покатились по песку. Лит было бросилась прочь, но затем вернулась, и подняла с песка дубину. Оскаленная пасть Рыжебородого тянулась к горлу Мадо. Еще мгновение и желтые клыки Рыжебородого вырвут ему глотку. Лит кое–как подняла тяжелую дубину над головой и опустила её на всклокоченный затылок Рыжебородого. И тут же бросив дубину отбежала в сторону. Рыжебородый удивленно хрюкнул. Воспользовавшись заминкой, Мадо успел перехватить руку, и сунул локоть в пасть Рыжебородому, а сам вцепился зубами в его здоровое плечо. И разрывая зубами мясо, чувствовал как слабеет хватка Рыжебородого, как разжимаются его пальцы…
Лит вернулась. Вновь схватила дубину. На этот раз удар оказался точнее – Рыжебородый обмяк и перестал двигаться. Стало тихо. Ослепшая от ужаса и слез Лит, попискивая бродила по берегу, и запинаясь за песок, падала. Потом из–под поверженного Рыжебородого выбрался Мадо. Не в силах подняться, он на четвереньках отполз к воде и там его стошнило. Потом он долго полоскал в реке и пачкал илом себе лицо, но всё не мог отделаться от запаха крови, и его снова и снова тошнило… Затем очнулся Рыжебородый. Лит тут же перестала скулить и спряталась за Мадо. Мадо схватил дубину. Но Рыжебородый не думал продолжать схватку. Тяжело кряхтя, он поднялся и не смея встречаться с Мадо взглядом, попятился. Еще мгновение и его фигура бесшумно растаяла в прибрежных зарослях.
– Он не вернется… – произнес Мадо и опустил дубину. Почему–то он был в этом уверен…
Воа вскарабкался мне на плечи. Впился коготками в мой затылок и задышал тяжело над ухом. Тут бы мне и оглянуться, но я так долго не решался этого сделать, что не заметил как проснулся…
Лит стонала во сне – верно что–то чувствовала. Эли дремал у костра. А я не решался поднять глаза на стену где сегодня плавала заблудившаяся седая рыбка. Потому что я не хотел видеть того, чего нет. Я не хотел знать, что та часть во мне что ничья, всё же кем–то занята. И как это понять?! Тот же Незнакомец. Я устал думать о нем, устал ждать его, устал надеяться и обманывать себя, что Незнакомец не найдет дороги к моему убежищу.
Я не хотел думать о Лит оставшейся лежать на песке, в то время как другая Лит стонет во сне…
Я хотел думать так – того что я не осязаю, не вижу, не слышу, не чувствую, того нет. Того, чего нет нельзя бояться. Нельзя победить в схватке с Рыжебородым, призвав на помощь Незнакомца. А иначе… Закусай меня Воа!
Я шел по лесу, к стойбищу и тряс головой, будто на меня напали не собственные мысли а слепни и мошки. Так я был смешон сейчас. А потом я взял голову руками, сдавил её и стал думать – у куропатки есть и запах и тень. Вот, допустим я чувствую запах куропатки, запах её слежавшихся перьев и я знаю ¬– это куропатка. Отделить запах куропатки от самой куропатки и понимать их отдельно нельзя. Невозможно охотиться только на запах куропатки. Так же и человек – никому в голову не придет оторвать от меня руку и понимать её отдельно от меня. Или вот я вижу на речном песке свою тень и понимаю – это я. Нельзя отнять от меня тень, унести её в другое место и оставить там. Тени нет без меня. Но и меня нет без моей тени…
Воа цеплялся за мой затылок острыми коготками, теребил волосы и направлял меня – тут бы мне и оглянуться, но я так долго не решался этого сделать, что и сам не заметил как пришел к стойбищу. А когда за деревьями стал виден свет большого костра Вигару, я понял что теперь Лит далеко. Вот Вигару не спит у костра. Его я чувствую. А Лит не чувствую. Та часть во мне, которая принадлежала Лит опустела. А вместе с Лит растаяла и тень от её рыбки и фигура Незнакомца. Почему так?
Я стоял на опушке у стойбища. Наконец–то я решился оглянуться – из темноты мне в спину пялились красные обиженные глазки Воа. Как два угля вынутые кем–то из костра. Как два угля, которые кто–то перебрасывает с ладони на ладонь, чтобы не обжечь себе руки. Сейчас они, эти обиженные глазки Воа, из темноты ночного леса жгли мне спину. Или это что–то внутри меня? Жжет? Чему там жечь? Там все мокрое…
Об Эли я старался не думать. Мысли о нём были сродни маленьким камешкам под босой стопой, что заметны лишь тогда когда на них наступаешь.
Прежде чем отправиться в убежище к Учита–ту, я подошел к Вигару.
– Я без женщины пришел, – сказал я, – Так получилось.
Вигару промолчал.
– Возьму Учита–ту…
– Это правильно… – согласился Вигару.
И я стал жить с Учита–ту. Она приняла меня так, словно ждала. Смотрела ласково. Без презрения. Словно догадывалась что я уже однажды был не тем, каким меня видят… Глупая Лит досталась тихоне Чужому, Тому Которого Оставила Женщина. Не знаю как уж это происходило, в тот день я был на охоте, но прослышав об этом, я послал Учита–ту забрать из опустевшей пещеры Эли. Вот уж я обрадовался увидав старика на пороге своего нового жилища. Конечно Эли тут же принялся радостно вздыхать и кряхтеть и трясти бородой. Будто среди камней нашего убежища, в неприметной расщелине, поселился сам Оя, вот сколько веселого шума было от Эли.
Учита–ту оказалась послушной и умелой женщиной. Я ходил на охоту. Эли жил…
Много раз та, Имя Которой Произносить Нельзя, гасила и зажигала солнце, прежде чем однажды я не пришел с охоты раньше времени. Дело не в том, что я вернулся рано, а в том что не устал. Был бы уставшим, так бы себе и сказал – устал, вот от этого всё, от усталости…
Учита–ту как обычно возилась у костра. Она наклонилась, а я вдруг не пожелал её. Вначале я удивился себе. Вот каким может быть человек, подумал я, он не желает владеть женщиной. А потом понял – наверное это оттого, что я увидел Учита–ту так, как уже успел забыть, что так можно видеть. Как не хотел видеть, вот как я сейчас увидел Учита–ту.
Учита–ту оглянулась на меня, а я в смятении смотрел на Учита–ту. Кто, и каким неумелым дрожащим пальцем, и на каком ноздреватом песке обвел тебя, Учита–ту? И кто истоптал тебя босыми пятками, что ты вся в выемках? И зачем эти ноги у тебя так криво? Ты верно, Учита–ту шевелилась, когда тебя обводили на песке пальцем? А то бы зачем у тебя так спина согнулась? И зачем такой нос, широкий, будто на твоем лице отпечатался след перепончатой утиной лапы…
Неужели желание отступило только потому, что у Учита–ту такие ноги и нос, подумал я. Но почему раньше этот её нос и согнутая спина ничего для меня не значили?
«Неужели какая–то неправильно изогнутая линия, сильнее тебя, Вигару?» – с содроганием подумал я, и зажмурился от страха. И сжал зубы, словно надумал прокусить камень. Я ждал. Я не знал как меня накажет Вигару, но в том, что возмездие меня настигнет я не сомневался.
Темнота перед моими закрытыми глазами кипела цветными точками. И я погрузился в них с головой. Меня ошпарило… Я ждал. Уф!
В своем углу добродушно пыхтел спросонок Эли. Но заглушая его пыхтение, звенело у меня в висках. Все громче. Приступами. От ужаса у меня свело колени и если бы я не сидел, я бы упал. То что это над ухом у меня жужжит надоедливая муха я понял когда она наконец уселась мне на нос. Я смахнул её с лица и открыл глаза… Ничего страшного не произошло. Учита–ту уставилась на меня, как будто увидела кривляющегося Оя. И мне захотелось спросить…
– Рыжебородый умер?
– Так сказал Вигару, – ответила Учита–ту.
– Зачем он умер? Правда что он брат твоей матери? Поэтому?
– Так сказал Вигару. Поэтому он не мог владеть мной. Поэтому ты тогда остался жив.
– Рыжебородый жив, – сказал я, – Я его видел. Он не умер.
– Вигару сказал, что умер, – Учита–ту рассерженно фыркнула.
– Жив. Рыжебородый меня чуть не убил.
– Вигару тебя накажет… – неуверенно заметила Учита–ту.
Я выбрался из пещеры. Стараясь не смотреть в сторону Вигару я пошел к реке. Очередное солнце догорало…
В детстве мне было жалко догорающего солнца. В детстве я думал – почему, ну почему, та, Имя Которой Произносить Нельзя не расщедрится и не подбросит гаснущему солнцу хвороста?! Чтоб не приходила ночь, когда человека так мало, что он нечаянно, сам того не заметив в темноте, может закончится… И солнце еще не успевало погаснуть, а я уже прятался в пещере. Прятался туда, где горел костер. Я думал что так обману ночь. Я так долго пялился в костер, что не замечал когда усыпал… А просыпался – новое солнце светило, будто вчерашнее не гасло. Некоторое время я так и думал…
Только ребенок может заставить солнце светить вечно.
У реки всегда людно, поэтому можно быть разным, а не только собой. А мне сейчас не хотелось быть собой. Вот куда–то бредет жирный Ух. И я с ним немного… Осторожный Чок, как всегда заговорщицки нашептывает что–то молодому охотнику и я радуюсь вместе с молодым охотником – какое доверие! На мелководье скачут мальчишки. Брызжут друг на друга водой, весело мочатся друг на друга, дурачатся…
Куда подевалась ты, та, серебристая рыбка с речного переката, моя Учита–ту? И не твою ли поседевшую тень, отбрасывали руки Лит на стену пещеры? И кого теперь, скажите, должны обволакивать тянущиеся из омута водоросли? И кто теперь будет плескаться в бороде старого Эли? Неужели ты, Учита–ту, такой была только внутри у меня? Такой серебристой рыбкой? И зачем такая ты, Учита–ту, которую я хотел и о которой думал, ушла из меня, оставив со мной эту Учита–ту, ту, что я впервые увидел сегодня? С сутулой спиной и неровными ногами…
Я теребил свои мысли, пока меня с ног до головы не окатили водой разыгравшиеся мальчишки… Вот каков человек, чтобы он что–то понял его нужно окатить водой. Я понял – мне стало нравиться или не нравиться. Нет, мне и раньше нравились, например, сладкие съедобные корни, но теперь для меня не имело значения, есть ли мне польза от того что мне нравиться, или вред от того, что мне не нравится. Вот же я смотрю на Чока и думаю – поставь он свою правую ногу не так, как она стоит сейчас, уродливо вывернув ступню наизнанку, а по другому, и это мне бы, почему–то бы, больше нравилось. Тогда бы Чок стоял красиво. Мне нравилось смотреть на резвящихся на мелководье ребят, потому что… я даже не знаю почему. А вот почему мне нравились женщина и мальчишка, которого она купала я знал. Потому что я смотрел на них против солнца. И от этого их тела казались черными и скользкими, словно обоженные на костре и затем отполированные ладонями... Женщина придерживая рукой вырывающегося мальчишку, черпала другой рукой воду из реки и плескала тому на затылок. Срывающиеся с её ладони капли, казались тяжелыми… Я задумался. Я перестал себя помнить и оступившись, соскользнул с мокрого глинистого берега в реку. Смутившись, я сделал вид будто умышленно вошел в воду. Сполоснув лицо я повернулся, чтоб выбраться на берег, и… в легкости росчерка, то сужающихся то расходящихся линий, продавленных моими скользящими по глине ступнями я увидел Лит. Так вот как надо было обводить её тень! Я опустился на колени и провел пальцем вдоль изгиба бедра Лит. Легко! Без напряжения, одним движением, нужно было обводить тень Лит.
Скрытный Чужой, Тот Которого Оставила Женщина, жил на самом краю стойбища. Узкий лаз в его пещеру перегораживал поросший лишайником валун и при взгляде издалека, вход в пещеру сливался с такой же, укрытой лишайником, скалой. Я шел к Лит.
«Зачем?» – спросит Чужой.
«Посмотреть» – отвечу я ему.
«Посмотреть?! И всё? Хочешь сказать – ты идешь к женщине не для того чтобы ею овладеть?!» – не поверит мне Чужой. Я бы сам себе не поверил, если бы был на его месте. Но как объяснить Чужому, то, что я сам себе не мог объяснить?
Лит сидела на корточках у пещеры Чужого и была так мала рядом с камнем перегораживающим вход, что вначале я её не заметил. Её костер едва тлел и Лит куталась в медвежью шкуру. Её голова лежала боком у неё на коленях и смотрела на меня равнодушно. Щека у неё была разбита. Это была не та Лит, тень которой я обводил пальцем на песке и я удивился.
– Олень ходил в урочище, – сказал я громко для Чужого, если он у себя в пещере. Такую причину я придумал. Пусть думает что я пришел к нему рассказать про оленя.
– Олень…– привычно испугалась Лит.
Мои мысли путались как степная трава, которую кружит и заплетает ветер. Лит приподняла с колен голову, прислушиваясь – в волосах у неё седая прядь. Седая прядь, как прилипший к виску Лит, вывернутый наизнанку, ивовый лист. Серебристый. Я спрятал руку за спину. Мне захотелось смахнуть ивовый лист с головы Лит. Зачем ей знать об этом?
– А где Чужой? – спросил я.
– У Уссы… – испугалась Лит, и опустила голову на колени.
Бывает на лугу непонятное - откуда–то вначале лета вдруг просыплется неровной полосой, узким клином, ковыль и седеет. Почему ковыль седеет так неровно?
– Так ему лучше… – сказала Лит.
– Ветер к ночи поменяется, – сказал я.
Ветер меняется, и перекладывает седые метелки со стороны на сторону. И тогда ковыльная полоса серебрится как ручей. Который течет вспять. Вспять через луг. Я наклонился, поднял отлетевшую головню и сунул её в костер…
– Ты испачкал нос… – улыбнулась испуганно Лит.
– Эй, Мадо, – позвала меня Учита–ту.
Я не слышал как она подошла…
– Олень ходил в урочище. След показать хотел Чужому… – сказал я ей.
– Эли умер, – сказала Учита–ту.
Если бы у старого Эли были крылья, он бы сам улетел к той, Имя Которой Произносить Нельзя. И конечно уже вечером грелся бы у её костра. Эли так любил греться у костра. А ведь он нужен той, Имя Которой Произносить Нельзя, потому что Эли мудрый. Но у человека нет крыльев, а у сосны они есть. Много маленьких зеленых смолистых крыльев есть у сосны. Вот и рублю я сосну… Тут каждая сдвоенная хвоинка как крылья.
Если бы у людей моего племени была тысяча пальцев, они бы в скорби исцарапали себе лица, так, как того достоин старый Эли. Потому что Эли добрый. Но у людей моего племени нет тысячи пальцев, а у ежевики есть. Много маленьких острых коготков. Вот и рублю я ежевичный куст и раня руки, обдираю с него листья…
Если бы у людей моего племени было столько слез, чтоб они могли плакать вечно, не пришлось бы мне просить помощи у Реки. Но мало слез у людей, а у Реки их много. Люди забудут Эли, а Река будет плакать вечно. Поэтому я кладу на воду срубленные сосны. Я стягиваю их стволы жилами животных. Сверху прилаживаю ежевичный куст. А на него кладу старого Эли. Плыви, старик…
Я смотрю как, царапая воду ежевичным ветвями, уплывает по Реке старый Эли, на спине у плота и меня… Я уже успел отвыкнуть, чувствовать себя будто я маленький, а весь мой мир умещается перед моими глазами. Но вот сейчас вновь я так почувствовал себя. Я почувствовал, будто весь мой мир только этот берег реки с мужчинами в знак траура пачкающими себя илом. Только эти стенающие женщины, раздирающие себе в кровь лица. Только это стойбище вдали. И еще дымы костров над стойбищем. И еще дальше Гора, с вечным облаком над вершиной. И всё!
Горечь от потери большого и пугающего меня мира, в котором ничего не исчезает, пока я сам не исчезну навсегда, соединилась во мне с горечью от утраты Эли, и я расплакался…
Тогда я пошел на гору. Сел. Далеко видно с горы. Вот плот с Эли. И Река серебрится под солнцем, и путается в лугах, и тянется к горизонту, словно седой волос в бороде, прячущегося там, за горизонтом, другого, громадного Эли.
Быть может, все мы плывем в чьей–то бороде. И смеемся и живем, пока тот, прячущийся за горизонтом, не откроет свой беззубый рот… И скажи, какая тебе разница чьи губы сомкнуться за тобой?
Прощай, Эли…
Вот уж я этого не переношу, когда женщина укоряет своего мужчину в неумении добыть пищу. Уф! Будто добыча обязана быть пищей. Но еще хуже, когда плачут голодные дети. Голодные дети плачут особенно громко. И только старики молчат, будто голод лишает их голоса. Если охотники племени не добудут крупного зверя, старикам умирать первыми. Вот они и молчат. Будто умирать начинают с голоса. В умышленной немоте стариков нет отчаянья, но как смотреть им в глаза?
Восемь дней охотникам племени не удавалось добыть крупную добычу и старики замолчали. К стойбищу подступил голод. Женщины стали варить старые шкуры. Как им удается соскребать с них что–то годящееся в пищу? И тут мне повезло. Я увидел свежий след оленя. Он шел через луг к урочищу.
Как я обрадовался! Если взять оленя, голод отступит. И кто прогнал от стойбища голод? Я! Мадо!
Еще никогда, ни перед кем я так не извинялся, как перед этим оленем. Я так извинялся, что совсем не удивился бы, если бы олень сам вышел из леса и сам, добровольно, умер бы у меня на глазах, растрогавшись… Вот как я извинялся.
Поэтому, когда я у пещеры Чужого рассказал про след оленя, получилось так, будто я, пригласил его разделить со мной славу от удачной охоты. Вот почему на следующее после похорон Эли утро, я, вместе с Чужим ждал оленя на выходе из урочища. Тут, в сплошной скальной гряде огибавшей лес наподобие волчьей челюсти, зиял проход. Как будто кто–то выбил зуб. Мужчины племени затемно отправились вглубь леса. Олень, напуганный возгласами загонщиков должен был выбежать на нас – куда ему деваться?
Сегодня та, Имя Которой Произносить Нельзя, проснулась поздно и разожгла солнце, когда я уже успел соскучиться. Солнце не успело разгореться и тлело… Зябнущие деревья утопали по колено в тумане. Белесая мгла липла к глазам, как паутина. Чужой жался ко мне, опасаясь потерять меня в тумане. Так мы и стояли рядом. У меня было тревожно на душе. А ну как добыча ускользнет?
– Вот, – тревожно оглянувшись, Чужой достал из складки в шкуре что–то маленькое и протянул мне.
Я взял… Я улыбался внутри. Не знаю чувствовал ли это Чужой. Он чувствовал. Нельзя было не чувствовать, как я злюсь на него. Не зная причины, Чужой, терялся в догадках. Зачем тогда я пригласил его разделить добычу? Если злюсь? Вот и сует мне сладкий корешок… Так я думал. Может боится что я отошлю его к противоположной скале. Откуда он не сможет меня видеть в тумане. Каково быть одному? Маленькому?
Я взял корешок и едва не обломал о него зубы. Корешок? Обыкновенная палка! Обломок ветки. Согнутой ветки с отростком. Я подумал что Чужой… Я посмотрел на Чужого. Чужой пристально следивший за моим лицом, вздохнул было с облегчением, но тут же поборол себя и потупился. Все равно как Сын Салисы.
– Не так. Дай. – Чужой взял у меня свой обломок ветки, повернул по особенному и перед моими глазами… Нельзя поверить! От неожиданности я попятился. И только лишь присутствие Чужого остановило меня. Не мог же я при нем так пугаться. Чужой будет смеяться. Но Чужой не смеялся. Он смотрел с сочувствием. Так я чувствовал его. С сочувствием.
– Лит, – сказал Чужой.
Я взял у Чужого то, что в его руках было оленем. Я развернул ветку так, как это делал Чужой – и вот он! Да, это был настоящий олень. Его образ, воплощенный деревом. Как мне было не узнать этой презрительно задранной морды? А его рога? Они касались спины. А ноги? Они сложились вместе. Перед прыжком. Перед! Казалось, миг, и олень сорвется у меня с ладони… У меня волосы приподнялись на затылке, так захотелось мне сжать ладонь… Уф!
– Глупая Лит, – извинительно улыбнувшись пробормотал Чужой, – Обыкновенный корень. А она говорит – олень. Глупая, Лит. – Чужой потупился. Еще бы. Я вспомнил каким я был, когда впервые увидел тень рыбки на стене пещеры. Как я не хотел верить.
В глубине урочища раздался возглас. Одинокий и пронзительный. Это сигнал. Скалы скомкали и швырнули его обратно. И не давая ему угаснуть, возглас подхватили охотники племени. Лес наполнился шумом. Растянувшись длинной цепью загонщики двинулись. Я не успел опустить руку в которой держал ветку–оленя, я только поднял голову… Передо мной, я даже зажмурился от неожиданности, стоял олень. Его ноздри… Как они раздувались! Раздувались, как пальцы ступни, что едва касаясь, трогают топь. Когда кочка, на которой стоишь тонет. Ты тянешь ногу, не решаясь ступить на следующую. И всё же ступаешь. Вначале едва, чуть–чуть, дотрагиваясь самими кончиками пальцев… И от этого прикосновения у тебя стынет спина.
Немигающими рыбьими глазами олень свысока глядел на нас. Презрительно. Разве что не плюнул. Затем, собрав ноги, он вдруг сложился и взмыл. И растаял в тумане. Без всплеска. Как утенок, которого утащил под воду сом!
Я сжал кулак – ветка впилась мне в ладонь. Только что не проткнула насквозь. Чужой метнул вслед оленю свою рогатину – поздно. Олень все это время был рядом! Как же я его не почувствовал?! Уф!
– Ай, Мадо…– пролепетал Чужой.
Лучше бы ты Чужой сейчас не смотрел на меня. Не смотрел на меня такими глазами. Серыми от ужаса.
– Ай, Мадо…
Если бы мне сейчас на загривок вскарабкался Воа, вонючий Воа, и запустил свои грязные клыки мне в шею, я бы наверное даже обрадовался. Легче когда тебя грызут снаружи!
Это если бы на моем месте стоял мальчишка, несмышленый сопливый мальчишка, впервые взявший рогатину в руки и то бы он стыдился! А я разве мальчишка? Уф! Кому объяснить, кто поверит, что я упустил оленя, который стоял от меня в двух шагах и как упустил – рассматривал какую–то ветку. Глупую деревяшку. Уф! Что я наделал? Кто теперь прогонит голод от стойбища?!
Чужой выхватил у меня сломанную ветку и стал топтать её ногами. Он плясал на ней, он кружился неистово, он повизгивал… С его лица на землю падала слюна.
Подошедшие охотники сгрудились вокруг Чужого. Долго никто не решался окликнуть его. Мужчины решили, что Чужой заблудился в себе…
Не помню я случая чтоб Вигару разговаривал сразу со всем племенем, а теперь случилось; мужчины, женщины, старики и даже дети собрались к костру Вигару и стоят. Молча. Шумит река на перекате. Жужжит и вьется шмель. Зачем? Если я разучился чувствовать? Вот же я никого из них сейчас не чувствую частью себя. Все одинаковые лица. От них ничего во мне. Когда же я успел умереть? Никто не отворачивается, никто не закрывает ушей, а я как умер… Почему так? Что во мне другого, что я теперь не чувствую?
Люди племени сами собрались у Вигару, когда мы с охотниками вышли из леса. Никто не звал их к Вигару. Но они пришли. А быть может это только я не слышал, как Вигару звал к себе? Раньше он говорил внутри меня а теперь быть может оставил?
– Кто привел Лит в племя? – спросил Вигару.
Я услышал его голос. Он звучал во мне вкрадчиво. Мой затылок отяжелел под его взглядом. И то что бьется, и стучит у меня внутри, вдруг рванулось к горлу. И я едва не поперхнулся им…
– Я, – сказал я. И почувствовал что превращаюсь в палку. Ствол дерева. И если меня толкнуть – я свалюсь. Я стал так слаб что меня можно было уронить взглядом, но никто не смел. Все стояли потупившись…
– Кто взял на охоту оленя–палку?
– Я, – сказал Чужой.
– Пусть женщина–рыба решит… – прошептал вкрадчиво Вигару.
Короткими мелкими шагами, шаркая чуфами и постанывая, они двинулись все разом на нас. Все эти люди, которых я почему–то больше не чувствовал, двинулись как один человек. Не поднимая глаз. Так низко склонив головы, что я видел только затылки. И еще их руки – ладонями вперед. И так, сомкнувшись плечом к плечу, они нас теснили. Вначале к опушке леса. Туда, к тропе. Единственной тропе на которую я не ступал. К тропе, на которую, без разрешения Вигару, нельзя было не то что ступить, приблизиться. К тропе ведущей к жилищу женщины–рыбы. В конце которой бездонная каменная расщелина наполненная водой. Там она и живет… У женщины–рыбы руки, скользкие как водоросли и тело, чешуйчатое как рыбье, и зубы. Много острых зубов… Я знаю – мама рассказывала.
У страха серый цвет. Помню как я в детстве бежал на реку. И ткнулся женщине в живот. Я не знал что она возвращается с тропы ведущей к жилищу женщины–рыбы. Тропа зарастала папоротником и каждой женщине племени, время от времени, приходилось расчищать дорогу к нашему общему страху. Теперь, видимо, была её очередь… В ожидании трепки я съежился и, не дождавшись, поднял глаза. И на всю жизнь запомнил её серое от ужаса лицо. С тех пор цвет у страха – серый.
Мы пятились. Не зря говорят – страх ходит пятками вперед… А потом я почувствовал что падаю. Это было первым что я почувствовал, с тех пор как ступил на дорогу к жилищу женщины–рыбы. Я падал долго. Так казалось. Так долго, что успел подумать, как я кричу. Тонко. Жалобно. Успел подумать что слышать со стороны такой крик мне страшно. Так кричит зайчонок настигнутый болотным псом. Словно ребенок. Это я еще успел подумать и поперхнулся. Ужасом. И с головой ушел под воду. Я поджал ноги. Прижал их к животу не смея вытянуть. Не решаясь – ведь оттуда, из бездны уже плывет к нам женщина–рыба. Шевеля своими липкими руками–водорослями.
Рядом со мной свалился в воду Чужой. Я едва успел увернуться.
Я поднял голову – в проеме серые лица, серые, подернутые паутиной, так мне казалось, лица. Потом лица исчезли – люди ушли.
Изнутри жилище женщины–рыбы напоминает пещеру. Узкую пещеру с покатым сводом. Говорят будто Вигару сам обглодал и выстлал свод и стены пещеры камнями и человеческим рукам теперь не за что зацепиться – пальцы соскальзывают с гладких стен. Но я пробовал. Ломая ногти… Что сейчас я? Лесной орех, тонкая скорлупа и внутри все мокрое и больше ничего. И оно все дрожит там у меня. От ужаса? От холода? Но пока оно там дрожит я еще что–то…
Я не заметил как исчез Чужой. Мгновение назад он плескался рядом, цепляясь пальцами за мои плечи и вдруг исчез. Словно спрятался. Как будто он вернется, когда его перестанут ждать. Чужой всегда был скрытным…
Я огляделся. От поверхности воды, до края, до кромки камня лежащего у входа две моих руки. Не допрыгнуть. А вот вдоль одной из стен жилища женщины–рыбы, над водой, на высоте в полторы моей руки, каменный выступ. До него можно дотянуться. Если распрямить ноги. Опустить их в бездну, чтоб оттолкнувшись от воды, выпрыгнуть. Выпрыгнуть и схватиться за эту каменную полку. Но как распрямить ноги, если там в леденящей пустоте меня поджидает отвратительная женщина–рыба?! Едва я опущу ноги, она тут же вцепиться в них своими отвратительными крючковатыми зубами. И всё таки я прыгнул. Не разгибая ног. И ухватился кончиками пальцев, ногтями, за кромку каменного выступа. Повис на нем, подтянулся и в тот же миг, камень, легко, словно ничего не весил, провернулся, и выскользнул из стены. Я полетел в воду. Я едва успел прикрыть голову руками. Отпрянуть. Камень ударил меня по плечу. И полетел в бездну. А я, почему–то вдруг вспомнил Рыжебородого. Как я его ударил дубиной по плечу. Тогда я не умер потому что подумал о Незнакомце. О Незнакомце, как будто стоявшем за спиной Рыжебородого. Как будто. И если это ничто, если это ничто то, чего на самом деле нет, но то, что приходит ко мне из меня же и становится вдруг, непостижимым образом, тем что есть, если это ничто спасло меня тогда, почему бы ему не спасти меня еще раз! Почему бы… Почему бы этой страшной женщине–рыбе, почему бы ей сейчас не плыть, оттуда из глубины ко мне, и почему бы ей не принюхиваться алчно, ко мне. Почему бы ей…
Женщина–рыба раскрыла свою жадную пасть. Главное не промахнуться. Выбрать момент и… Я отпрянул, я бросился в сторону. И разогнул ноги. Опустил их, и на какое–то мгновение оказался стоящим на спине женщины–рыбы! Я так отчетливо чувствовал ступнями её ребристое чешуйчатое тело! Её перепончатый гребень–плавник. И я оттолкнулся от её спины. Я так оттолкнулся от её спины, будто босой ногой наступил на змею. С таким же ужасом и отвращением. Я выпрыгнул из воды. Я ухватился за кромку камня, лежащего у входа. Подтянулся и вывалился из западни. И побежал на четвереньках как пес. Как ушибленный пес. Подвывая. Продираясь сквозь кустарник. Не веря в то что живу. Пока не свалился. Пока не ткнулся лицом в замшелый валежник. И вот уж тогда, зачерпнув ноздрями и наполнив себя его сырым запахом, и набив рот лишайником и ощутив на языке его горький вкус, я обрел себя. Я обрел себя, лежащим на замшелом валежнике. И надо мной, высоко, ветви деревьев, как растопыренные пальцы ладоней. Пальцы ладоней, что защищают меня, не то от глаз той, Имя Которой Произносить Нельзя, не то от Вигару. Так казалось…
Уютно в этих ладонях. Если ты птица… Я подумал о том, о чем вспомнил потом. После. Когда отдышался, и решил идти и не знал куда мне идти.
Ветви деревьев переплелись и в них угодило солнце. Белая обжигающая точка. Или как паук. Ветер шевелит ветви – солнце–паук в середине паутины колышется. Ждет. Я едва не угодил ему на завтрак…
Еще долго я был неподвижен. Я лежал, пока тень от ольховой ветки не переползла через ссадину на моем локте. И мне стало холодно. Я встал. Я не знал куда идти. И тут я вспомнил то, о чем я подумал когда лежал и смотрел на ветви деревьев, что как ладони укрывают нас… Я взял палку, длинной в два своих роста и направился к колодцу. И не то чтобы внутри меня поселилось сомнение, но, как будто кто–то другой, а не я, просил меня, настаивал это сделать. И так уныло… Я подчинился. Я лег у входа в жилище женщины–рыбы. И, морщась от страха и смущаясь опустил палку в воду. Погрузившись на высоту человеческого роста палка наткнулась на дно колодца. В том, что это было дно, я не сомневался. Я так тщательно и долго елозил палкой по дну, что больше не сомневался. Там, на дне я нащупал тело Чужого. Чужого, Того Которого Оставила Женщина…
Зачем так?
Я отбросил палку. Я еще не решил до конца, но тот, который внутри меня, уже не сомневался. Я не знал верить ли ему? Или я, это и есть он? И что тогда человек – это тот который внутри меня, или, всё таки я? Кто из нас больше я? Так я думал, направляясь к стойбищу…
Когда я вышел из леса, люди моего племени окаменели. Если бы их тела покрывал лишайник, я бы не удивился, так они были неподвижны. Двигался только дым костров. Да еще река. Только это и двигалось. Еще двигались облако. Всё. Да, вот еще пес пробежал. Но и он не смел поднять глаз от земли и поджимал смущено хвост, будто стеснялся себя бегущего. Будто прятал стеснительно свой хвост, такой легкомысленно подвижный. Теперь всё.
Что стоять? Я пошел. Я знал что я хочу, и это знание пугало меня, но я шел. Я хотел увидеть его. Сначала я хотел просто посмотреть на него. И кто мне может запретить это сделать? Люди племени чувствовали мою решимость. Но чувствовали ли они мое знание как часть мира каждого из них? Не знаю. Вначале я хотел просто посмотреть на него…
И вот я приблизился… Вигару сам шагнул мне навстречу. Неожиданно он выдвинулся мне навстречу из–за чьей–то спины. Я опешил. Смутился, когда увидел то, что теперь было у Вигару вместо лица. Вигару вышел мне навстречу и преградил мне путь. В руках у него – его камни. А ноги утопают в песке, так что не столкнешь. И не подступиться – острые сучья.
Я не решился назвать его по имени. Нужно было извиниться перед ним, но для этого нужно было назвать Вигару по имени, а я не смог. Тот, который был внутри меня не смог и я не стал противиться ему.
Никто не помнит когда Вигару приплыл к нам. Было это давно. Представляю, как он макал в реку свои руки–обрубки. Представляю как поразил его вид, сбежавшихся на берег соплеменников. Эти его крючковатые многочисленные обрубки и осклизлые полусгнившие бока!
А сколько смысла можно найти в твоих, Вигару, тенях отбрасываемых одним единственным костром! Ты, воплощенный в своих тенях, непостижим. Не видел за всю свою жизнь ничего более странного чем ты, Вигару, когда тебя освещает три костра одновременно. Как переплетаются красные тени! Как мерцает и отсвечивает внутри тебя желтый камень висящий на стене пещеры той, Имя Которой Произносить Нельзя! Так и кажется что там, среди всех этих сучьев, у основания истлевшего ствола, что–то шевелится и живет. И почему бы ему не жить там? Ведь и внутри каждого из нас живет кто–то, кто стучится…
Ты обыкновенная коряга, Вигару. Мерзкая, отвратительная коряга. Когда–то ты был дубом. Ты, быть может, стоял на берегу, а потом та, Имя Которой Произносить Нельзя, рассердилась. И ударила тебя. Сожгла. И ты, то, что от тебя осталось, упало в реку и поплыло. А может всё еще проще. Ты рос на берегу реки, потом вода подмыла берег и ты рухнул. И еще долго тлел. А потом, то, что от тебя осталось смыло паводком. Вот ты и поплыл. Выбрался на наш берег и стал – Вигару…
Я приблизился к Вигару. Я коснулся пальцем круглого желтого камня. Их тут несколько висело, на истлевших кожаных лоскутах. Я взял ближайший к себе. Во время сильного ветра камни Вигару раскачиваясь, громко брякали друг о друга, вызывая трепет. Я извлек камень из кожаной петли и швырнул вниз по склону…
Я увидел Лит. Она бежала от дальних пещер…
Вначале я продел руки между сучьями, будто мы схватились с Вигару. Так это должно было казаться со стороны. А потом я взялся за основание коряги. Из–под пальцев посыпалась труха. Я даже подумал что Вигару решил рассыпаться в моих руках. Быть может он ждал этого прикосновения, чтоб рассыпаться. Быть может Вигару решил меня перехитрить и умереть непобежденным. Я попытался оторвать корягу от песка, но она, за долгие годы как будто вросла в песок…
– Не так! – запыхавшаяся Лит опустилась на колени и по собачьи принялась выгребать из под Вигару песок. Со стороны берега.
Я повернулся к Вигару спиной и ухватился за самые нижние сучья. Вигару крякнул… Вот досада. И пошатнулся. Нет, он упал не сразу, вначале он пошатнулся. Как будто раздумывая. Словно не решаясь. И все же опрокинулся, не найдя опоры, там где Лит выбрала песок. И размахивая сучьями, будто хватаясь ими за собственную уродливую тень на песке, ломая сучья, покатился, побежал к реке. Разбрасывая уцелевшие камни из кожаных петель. Швыряясь камнями. И плюхнулся с берега в воду. Окатив, стоявших неподалеку. И на мгновение уйдя с головой под воду, Вигару вынырнул. С тяжелым вздохом вынырнул, будто отфыркиваясь. И покачиваясь тяжело поплыл по течению прочь. Поплыл, чтоб пристать к другому берегу. Вот такой у него сейчас был важный, надменный вид…
И я пошел прочь. Лит увязалась со мной. Достигнув вершины холма, я оглянулся – дымы костров стойбища, тянулись к животу той, Имя Которой Произносить Нельзя. Еще дальше утопал в сизой дымке Улекой. За вершину Горы по прежнему цеплялось облако…
– Чи, тоже повредился… - сказала вдруг Лит.
- Чи?
- У вас Вигару, у нас Чи. Он был шершавый.
Лес закончился. Мы с Лит брели по гребню холма. Слева в низине тянулась река, справа болотистый луг.
– Таких тут нет, и… – Лит обрадовалась, – …и у него тоже всякие камни.
Лит тяжело вздохнула.
– Они потом все собрались. Когда Чи повредился. Ну. Я взяла один камень, а он повредился. Может он на нем стоял? Все сказали что я заблудилась внутри. Ну. Внутри себя. Так бывает? Что это значит? И тогда мы пошли, – продолжила Лит, – Куда? Да так. Искали всюду. Тебя, искали. Ну. Никто не шел. Почему ты так долго не шел?
Тут я сразу понял почему никто из чужих даже не оглянулся, когда я взял у них Лит. Они искали кому бы её отдать. А я её взял. Неужели я один прав, а все не правы, подумал я и сразу же услышал, что кто-то крадется за мной. Почему я так не подумал раньше?! Я бы раньше услышал его. Потому что я догадался кто это. А он не из тех, что преследуя, выдает себя, нечаянно наступив на хрупкую ветку или задев ветку дерева. Он крался беззвучно, но я чувствовал его так полно, так осязаемо, словно это внутри меня кто-то топтался и пыхтел... Как это быть может?
- Может... - шепнул мне на ухо он.
Я не упал. Замер. Он тоже остановился. Он стоял за моей спиной и дышал. Шевелились волосы на затылке от его дыхания. И почему-то я все еще был жив. И тогда я подумал - разве это не Вигару свалился сейчас в реку? Да, так я и подумал - не Вигару?
- Не Вигару, - шепнул мне Вигару.
И я перестал слышать. Я схватил камень, но он опередил меня. И ударил меня камнем в висок. И только тогда я упал. Как будто…
…Очередное солнце догорело. Наступила ночь. Безымянные пока еще звезды, эти угли, мерцающие в костре той, Имя Которой Произносить Нельзя, усеяли небосвод. Изредка процарапает его метеор – искра выстрелившая из костра той, Имя Которой Произносить Нельзя…
Лит сидит на песке и слушает ночь. Много шорохов. И это хорошо. Мадо поодаль лежит на песке. Съежился.
А Лит устала. Слушать ночь так трудно. Кто и куда крадется в высокой траве? Бурундук. Что это за запах сырой? Из омута… Чьё это очертание? Ветвь… Не спи Лит, не спи… Или это не ветвь? Вон то пятно, то очертание? Или это зверь? Затаившийся… Принюхивающийся… Что за ноздри у него? Черные. И глаза? Узкие, к ушам.. И уши? К затылку… Плоскому затылку. Не спи, Лит, не спи…
Лит пошевелилась. А Мадо не слышит. Лежит на песке Мадо. Держит в руках голову. Зачем так держать? Там ведь всё твердое, не просыплешь…
– Эй, Мадо… – ласково позвала Лит.
Но, почему он не шевелится? Почему так неподвижен?
- Мадо… - позвала Лит.
И привстав, она заглянула Мадо в глаза. И погладила лоб. И тогда Вигару попятился. И, наконец отступил. Ушел. Он еще вернется. Потом. Когда иссякнет любовь. Если иссякнет любовь.
Но Мадо этого не знал. Он отнял руки от головы и посмотрел на Лит. И улыбнулся.
