Повести и рассказы

Александр Папченко
Приключенческая повесть

Голос, как совесть больная, долгие ночи и дни,
Шепотом мне повторяя, вечно звучал позади...
Редьярд Киплинг

Колька

Был поздний июньский вечер и было тихо... Мальчик Колька лежал, укрытый одеялом, на носилках во дворе больницы, в поселке Синельниково и, кажется, погибал.

Нет. Неправда. Неправда, что было тихо. Тихо не было. Зачем-то и непонятно кем растянутые и от этого странно неподвижные звуки возникали внутри Кольки и мучительно медленно, с каким-то визгом все-таки тянулись. Словно выскальзывающая из плотно сжатой ладони проволока. Или травинка, которую протягиваешь сквозь стиснутые зубы... Но и это не совсем правда. Когда Колька впервые открыл глаза, звуков тоже не было, а было блюдце. Громадная синяя тарелка. Испачканная по краю малиновым вареньем. Будто ее опрокинули над Кольце кой. Опрокинули - и варенье перетекло через край. Зачем она здесь, эта тарелка? Почему? Мгновением позже Колька понял, что это небо. И закат...

И сразу же потянулись изматывающими тоненькими голосами звуки... А потом из-за деревьев высунулась морда образины. Образина наклонила скуластую рожу, словно собиралась клюнуть Кольку. Будто Колька червячок, маленькая букашка, которую она высматривала в траве...

Над «образиной» вибрировал ослепительный диск. Как нож пилорамы. Кроны деревьев захватило, смяло ветром...

«Вертолет», - догадался Колька и опустил глаза...

Боевой МИ-24 заложил крутой вираж и, качнув на прощание пилонами с неизрасходованным боекомплектом, ушел на запад...

Дощатое здание одноэтажной больницы рабочего поселка Синельниково терялось в разросшихся зарослях сирени. Тут - там среди кустов светились окна.

Колька, укрытый одеялом, лежал на носилках во дворе больницы. У самого его лица, на длинном стебле, покачивалась пыльная метелка мятлика. Колька пригляделся, и размытая травинка обрела объем, и каждый ее шершавый волосок стал виден так отчетливо, что у Кольки от этой четкости заломило в висках. Ему вдруг показалось, что едва он перестанет видеть эту травинку, как вновь провалится в бездну. Туда, где ни опоры, ни выступа, за который можно зацепиться. Где Колькин голос так жалок, что кажется чужим. А его слова - пусты... Он будет падать туда, где ничто ничего не значит. А только лишь то значит, что с ним, с Колькой, делается что-то страшное, невозможное, то, что он не в силах остановить...

«Так вот что главное... - подумал вдруг Колька, разглядывая травинку, - Тогда я так и согласен! - хотел крикнуть Колька. - Согласен смотреть хоть всю жизнь на эту траву! Чтоб только жить!»

Метелка мятлика покачивалась. Ее задевали ноги пробегавших по траве людей; громоздкие армейские полуботинки и миниатюрные дамские туфельки. Кольке казалось, что ноги живут сами по себе. Отдельно. Колька ругал их, если подошвы подбирались близко к его лицу. Колька упрекал их, Колька завидовал им...

«Ну-ну, ты мне попрыгай-подрыгай!» - мысленно ругался Колька

За мятликом торчал стебель одуванчика. За одуванчиком отсвечивали листья подорожника. Колька перевел взгляд в глубь видимого им пространства: зубья штакетника, за ними два тупорылых пятнистых автомобиля, вооруженные люди в чудных шароподобных шлемах, которые вдруг стали таять... Колька оставил столь ненадежный ориентир и лихорадочно принялся искать в траве контур спасительного мятлика, но сама трава неожиданно расступилась, пропуская Кольку сквозь себя, внутрь себя и еще глубже... И стало темно. И тихо.

К прислонившемуся к штакетнику недалеко от лежащего Кольки, парню, подошел некто пожилой, в камуфлированной форме и без знаков отличия. Судя по выправке - офицер.

- Андрей, вы позволите мне вас так называть? - сказал этот некто.

- Да, ради Бога… А откуда вы знаете мое имя?  - Андрей пристально поглядел на собеседника.

Тот, извлек из нагрудного кармана удостоверение и раскрыл…

- ФСБ? Солидная контора, - хмыкнул Андрей, - Кто вас интересует? Я? Колька? Если Колька, так он обыкновенный бездомный мальчишка и вряд ли представляет для вас интерес, полковник. Я ручаюсь. Познакомились мы, можно сказать, случайно. Если вас интересую я… Кстати, что с парнишкой?

-  Большая потеря крови, но жить будет. Его сейчас отправят в больницу Белозерска. Я так понимаю вам не безразлична его судьба?

- Скажем, нас кое-что связывает.

- Не лучше бы нам поговорить вон там? - Полковник кивнул в сторону уткнувшегося радиатором в сиреневый куст, пыльного микроавтобуса.

Через полчаса дверь микроавтобуса распахнулась.

- И еще, я попрошу вас не покидать город.- Произнес Полковник, вслед за Андреем выбираясь из машины. - А я помогу вам с работой. Есть у меня на примете одно частное охранное предприятие «Префикс».

- И как долго, полковник, это всё продлится? - поинтересовался Андрей.

- Нам нужно допросить мальчишку, а в таком состоянии… - Полковник кивнул в сторону лежащего без сознания Кольки, -  …он, увы! ничего нам не скажет. Вот подлечится, и…

Некоторое время Андрей и Полковник глядели на Кольку.

- Меньше знаешь - крепче спишь, - наконец произнес Полковник, - Но, в данном случае, я хочу чтобы вы меня понимали. Может показаться странным, что нашу службу интересует столь незначительный, с вашей точки зрения, персонаж, как этот мальчишка. Верно?

Андрей качнул плечами, мол, понимайте как знаете.

- Но согласитесь, наше представление о значимости события или персонажа зачастую субъективно. А ваш малолетний босяк фигурирует в деле как возможный ценный свидетель. Он мог что-то слышать, мог… Да что я вам говорю, вы сами понимаете.

- Ценный свидетель… - протянул скептически Андрей.

- И все-таки, город я вас попрошу не покидать. Договорились? А в «Префикс» я позвоню, так что без куска хлеба не останетесь…

- Бог ты мой, полковник, что он может знать? - не выдержал Андрей, - Я вам уже говорил - Иннокентий Порфирьевич Черноусов нанял меня и его. Этого беспризорного мальчишку. Он сплавлялся по реке на плоту и имел несчастье причалить не в том месте и не в то время. Он, Колька, должен был изображать сына этого самого Порфирьевича, так как на его настоящего сына Владика, охотились какие-то отморозки. Я должен бы изображать телохранителя подставного сына. А затем Владик и этот ваш Колька вместе сбежали, и некоторое время спускались по реке на плоту, пока их не догнали, как вы изволили выразится, отморозки, которые и подстрелили нечаянно нашего мальчишку…

- Я это уже знаю. И тем не менее, считайте меня формалистом, но пока показания даже самого незначительного свидетеля не будут запротоколированы, я не закрою это дело. Всего доброго! - Полковник упрямо тряхнул коротко стриженным затылком и пошел было прочь, но оглянулся и бросил на ходу; - Садитесь в машину, подбросим вас до города!

- Черт, черт, черт! - проворчал Андрей, и поплелся занимать в машине место.

— Кость не задета. Пуля прошла удачно. Очень удачно, - произнес хриплый голос, и Колька вынырнул из небытия. Очнулся. В траве стояли коричневые потрепанные туфли с узкими носами. Один шнурок развязался и путался в траве. Кольке нестерпимо захотелось сказать, что вот шнурок развязался и что можно упасть, если наступить на него.

— Очень большая потеря крови. Нет у нас таких запасов. Никаких вообще нет. Плазмы нет. Его нужно транспортировать в райцентр, - заметил хриплый голос, и туфли, извинительно потоптавшись у Колькиного лица, наступили каблуком на спасительный мятлик.

«Ах вы ж лошади!» - возмутился Колька и от обиды чуть не заплакал. Но не заплакал — поймал на себе чей-то пристальный взгляд.

В двух шагах от Кольки стояли носилки. Раньше их не было. Наверное, их принесли недавно. На носилках под одеялом лежал человек и смотрел на Кольку. Лицо у человека было знакомое. И он улыбался? Или что он? Колька присмотрелся. Незнакомец пошевелил губами. Лицо у незнакомца было в ссадинах и крови, а он улыбался. И Колька вдруг вспомнил: это Крюк. Тот самый, что хотел убить его. Теперь он лежал рядом с Колькой и не мог ему навредить.

«Он тоже теперь, как я... - понял Колька. — Он тоже теперь все знает... что главное».

Крюк, казалось, догадался, о чем думает Колька, и поморщился. И скосил глаза себе на живот. Там, где у него был живот, на одеяле расплылось большое коричневое пятно...

- Я приеду... - проговорил кто-то над Колькой. Колька узнал голос Владика, но не обрадовался и не огорчился. Как будто теперь Колька знал что-то такое, чего не мог знать его друг, и это знание сразу разъединило их. Всё то, что говорил и значил Владик для Кольки, вдруг стало меньше, много меньше того, что сейчас понимал Колька и что сейчас чувствовал. Сейчас Крюк был Кольке ближе, и эта невозможная еще вчера близость теперь вовсе не удивляла Кольку. Будто они вместе с Крюком находились там, откуда все те тысячи мелочей и не мелочей, связывавших Кольку и Владика еще вчера, таких важных и необходимых мелочей, вдруг потеряли значение и обесцветились.

Раньше Колька думал, что умирать трудно. Он думал, что прежде чем исчезнуть навсегда, он будет проходить через этапы, на каждом из которых можно будет зацепиться и не отпустить жизнь. Допустим, вначале человек перестанет слышать, потом ослепнет, затем потеряет голос, затем перестанет чувствовать. И можно напрячься каким-нибудь страшным нечеловеческим напряжением и не отпускать зрение или способность говорить, и тогда смерть отступит. Как же может умереть говорящий человек? Но даже если немота победит, то немому и бесчувственному умирать не так страшно. Чего ему умирать — полено поленом. И пока в кромешной невозможной темноте звучит голос, ты будешь жить… Пока остается хотя бы голос, есть и надежда. Но вот Колька и чувствовал, и видел, и слышал и, несмотря на это, или именно потому что он чувствовал и все равно исчезал, внутри него шевельнулась обида. Словно его надули. Словно непостижимый цирковой фокус оказался на поверку до обидного примитивным. И всего этого не мог понять Владик. И объяснить ему это Колька не смог бы.

- Он не оборудован и, во-вторых... там же нет вертолетной площадки... — произнес хриплый голос.

Колька смотрел на Крюка. Вот он-то, Крюк, в отличие от Владика, понимает сейчас всю несправедливость того, что происходит с ним, Колькой.

Крюк вдруг приоткрыл спекшиеся губы и медленно, трудно прошептал. Колька не расслышал, но как-то сразу понял, что тот хотел сказать. И Крюк по глазам Кольки догадался, что тот понял то, что он, Крюк, ему сказал. И закрыл глаза.

— Я обязательно... — произнес Владик.

   Туфли отступили на шаг, освобождая поверженный мятлик, и приблизились к носилкам Крюка.

— Этот все, — произнес хриплый голос и небрежно набросил Крюку на лицо край одеяла.

«Все...» — просто подумал Колька и вдруг заметил, как стебель мятлика, затоптанный туфлями доктора, шевельнулся. Колька впился в него взглядом. Никакие уверения всех докторов в мире в том, что он, Колька, не умрет, не значили сейчас для него столько, сколько значила эта оживающая никчемная травинка.

И Колька потерял сознание.

Бесчувственного Кольку загрузили в санитарный РАФ. Тело Крюка унесли. Сквер у больницы опустел. Пробегавшая через сквер медсестра подняла с земли книжку - зачитанный томик «Острова сокровищ» Р. Стивенсона. Остановив тронувшийся было санитарный РАФ, медсестра передала книжку сопровождавшей Кольку бригаде. И в самом деле, кому же принадлежать детской книге, как не ребенку? Не главарю же бандитов?

Вновь обретя себя, Колька увидел над головой тлеющий узкий пластиковый плафон. Потолок взлетал и падал, и сам Колька взлетал вместе с ним и падал. Колька лежал на спине, привязанный ремнями к носилкам внутри санитарного РАФа. Урчал двигатель. У изголовья медсестра, ее лица не было видно, а только руки, придерживающие флакон капельницы. Прозрачная трубочка уползала к Кольке под одеяло. В приоткрытые окна влетал нагретый ветер и теребил Кольке волосы.

Ослепляющие вспышки проблескового маячка на крыше РАФа выхватывали из темноты ветви и стволы деревьев. И с фотографической покадровой точностью пропечатывали мчащиеся рядом с машиной деревья. Едва свет зажигался, деревья торопливо замирали в той позиции, в которой настигал их свет. Как в игре «Море, замри».

В угловатых линиях притворявшихся неподвижными деревьев Колька схватывал неоконченное движение, прерванное в том неустойчивом положении, в котором нельзя находиться долго неподвижным. Подтверждая его наблюдение, при следующей вспышке маячка деревья представали перед ним в другом положении, впрочем, опять неустойчивом. Деревья преследовали машину, но не хотели, чтобы кто-то заметил это...

«Игра. Такая уж это игра...» - подумал Колька и закрыл глаза, чтобы не мешать деревьям бежать.

Когда Колька проснулся, было утра. Он лежал в кровати. У самых Колькиных ног, над подоконником растеклось небо. Но это было уже другое небо. Не та опрокинутая тарелка. Это небо было пустым и чистым. Ровная голубая плоскость, вписанная в вертикальный прямоугольник раскрытого окна. И лишь внизу, где небо смыкалось с землей, узкой полосой тревожно синел лес. Вначале Кольке показалось, что это синий шнурок лежит на подоконнике, но затем он, с радостным удивлением от нашедшейся способности отличать трудноуловимые детали, отметил, что это вовсе никакой не шнурок, а именно лес. Ветер путался в просторной шторе. Колька скосил глаза - у изголовья на тумбочке лежало четыре яблока. Одно, совсем маленькое откатилось к краю...

Вошла медсестра - родинка на щеке, густые черные брови, смыкающиеся на переносице.

- Очнулся, — решила она прикрыть створки окна.

- Не надо...— попросил Колька.

- Тебе говорить нельзя... - медсестра пошла было к выходу, но у двери остановилась, — Тебе передавали привет. Владик. Знаешь такого? Сказал, что приедет, как сможет. - И вышла, тихонько при крыв за собой дверь.

«Какой Владик...» - озадачился Колька и впервые за последние несколько дней уснул, а не провалился в сон, как в бездну.